Я инстинктивно обернулся, нарушив запрет Полуэктовича, и увидел сухонького старичка с пышными бакенбардами и ласковым взглядом.
— Вашество, не погубите, вашество… — залопотал я заплетающимся языком.
— Я не погублю, — пообещал Сил Силыч, — а ты, голубчик, садись на ту скамью, в ногах правды нет.
Он указал мне на здоровенную дубовую скамью. Я, униженно кланяясь, с трудом доковылял до нее и обессилено сел.
Игра в доброго и злого следователя и такой психологический нажим меня не столько удивили, сколько позабавили. Надо же, во все времена существовали…
Увы, времени размышлять, у меня не было. Я выбрал тот стиль поведения, который лежал на поверхности, и заныл голосом двоечника из спектакля школьной самодеятельности:
— Ваше превосходительство, помилуйте, не погубите христианскую душу! Ничегошеньки понять не могу. Какой такой тать, какой такой вор! Живу тихо-мирно, никого не трогаю… Ну, выпивал в трактире, был грех, а просыпаюсь, Пресвятая Заступница, в кандалах, незнамо где. Ежели перепил и что такое по пьянке сотворил, так просветите, будьте отцом родным! Я же ни сном, ни духом! Тут в пору умом тронуться, а этот дяденька кричит, дыбой пужает!!! Будьте отцом родным, позвольте за вас Бога молить. И сам буду и деткам накажу, благодетели вы наши!!!
Я так вошел в роль, что пустил натуральную слезу.
— Ты, голубчик, успокойся, на вот водички выпей, — душевно промолвил старичок, подавая мне жестяную кружку. — Я-то тебе не враг, а друг и благодетель. Я ведь тебя сызмальства знаю. Я и с твоим батюшкой дружил. Достойнейший человек и маменька очень почтенная женщина. Ты-то меня помнишь, пострел?
— Виноват-с, никак нет-с, ваше сиятельство, по малолетству запамятовал.
— Вот, ты меня запамятовал, я тебя на руках носил, козу тебе делал.
В подтверждении своих слов Сил Силыч сделал из двух пальцев ту же козу, что и в мое счастливое детство и слегка меня напугал.
От такой наглой, беспардонной брехни у меня отвисла челюсть. Старикану по части художественной самодеятельности просто цены не было. Я был им просто восхищен. Думаю, что и выражение моего лица отобразило восторг и ликование, которые старый козел неправильно истолковал, и потому вдохновился и рассказал несколько эпизодов из моего раннего детства.
— Сил Силыч, ваше сиятельное превосходительство! Ведь вы знаете и моего батюшку, и матушку, так вам ли не знать, что наше семейство всегда верноподаннейше, со всей полнотой служило царю и отечеству! Живота своего не жалели, да знаете ли вы, у меня любимая песня: «Боже царя храни!»
— Не слыхал такой, — признался старый лис.
До меня дошло, что гимн мог появиться гораздо позже павловской эпохи.
— Напой-ка, голубчик, судя по началу, песня-то занятная.
Мне ничего другого не оставалось, как затянуть:
Боже царя храни
Славный, державный,
Царь православный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам!
Дальше я слова помнил неотчетливо и не стал рисковать. Однако и этой малости хватило, чтобы из глаз благородного старца потекли слезы умиления.
— Спасибо, голубчик, утешил. Очень хорошая и правильная песня. В назидание юношеству… Да и ты вьюнош славный, однако, дела твои горькие.
— Да, что я такого сделал, ваше высокопревосходительство? Ежели по пьяному делу…
— Здесь, голуба моя, дело не пьяное, а изменное. Ты, чай, про якобинцев и жирондистов слыхал?
— Откуда, ваше сиятельство! У нас в уезде никаких жидистов и ябистов отродясь не было. Русаки одни обитают, православного звания. Ну, может, татарин какой живет, так моей вины в том нету. Я тех татар отродясь не видел.
В подтверждении своих слов я истово перекрестился.
— Ну, будет, будет, не знаешь, так не знаешь. А зачем по кабакам ходил, народ смущал? Зачем во дворец вперся?
— Ваше сиятельство! В чем виноват, в том виноват! Знаю я татарина одного. Абдулкой зовут, вот за то хотите казните, хотите милуйте. Моя вина. А по кабакам ходил, потому горе у меня, и я как русский человек и свою душу имею!
— Так что за горе у тебя? — поинтересовался старик, до поры до времени оставляя чистосердечное признание в знакомстве с татарином Абдулкой без внимания.
— Жену ищу, сбегла, поганая.
— Как так сбегла?
— Незнамо как, только исчезла и нетуть нигде. Уж я где только ее ни искал, совсем пропала. А баба она справная, в таком хорошем теле и при пухлявости, что поискать, другой такой на свете нету. А насчет татарина Абдулки….
— Будет тебе языком-то молоть, говори, зачем во дворец проник?
— Исключительно из интереса и благоговения, — смущенно признался я. — Кто же меня деревенщину во дворец запустит, а тут эти пристали, можешь, говорят печи чистить. Я что, я, говорю, могу. Или может, неправильно почистил? Меня один граф одобрил.
— Говоришь, сам граф Александр Андреевич? Любопытно, и в чем он тебя одобрил?
В глазах благородного старца зажегся неподдельный интерес. Вдруг удастся разоблачить заговор с участием царева любимца!..
— Говорил, что телегу нужно готовить зимой, а сани летом, — сообщил я Сил Силычу, воровато оглядываясь по сторонам.
— Это в какой же пропозиции?
— Энто я думаю, что, дескать, печки нужно чистить летом, — пояснил я. — Печки, они летом не топятся, а топятся зимой, а как она, зима, то есть, настанет…
Однако ни про печки, ни про татарина Абдулку, Сил Силычу слушать было не интересно.
— А к Безбородко зачем ходил? — неожиданно спросил старик.
— Исключительно выразить почтение и лицезреть. Они уже в таких достойных летах, что на супругу мою вряд ли позарятся… Тем паче имел рекомендательное письмо от Московского Генерал-губернатора Сергея Ильича.
— Так ты и с графом Салтыковым знаком? Что это ты, голубчик, со всеми знаком?
— Шапочно, ваше превосходительство. Более с супругой ихней графиней Марьей Ивановной. А с графом, врать не буду, не накоротке. Да и посудите, кто он, а кто я! Они по доброте душевной, как встретят меня, приглашают: «Заходи, дескать, Алеша, запросто». А я, конфузясь, от дел государственных их боюсь оторвать. Так, иногда только зайдешь, да и спросишь: «Как, мол, ваше сиятельство, Сергей Ильич?» а, они по доброте своей отвечают: «Да всё так, как-то, братец».
Сил Силычу моя хлестаковщина не понравилась. Оно и понятно, проверить мои слова он не мог, а наживать врагов среди могущественных покровителей не хотелось.
— А пьешь много водки зачем? — перешел он на беспроигрышное в России обвинение.
— Осмелюсь доложить, врать не могу, не сподобил Господь, бывает, иногда выпиваю, особливо при взгрустнении о пропащей супруге. Однако ума не пропиваю, и случай коий проистек в печальном ознаменовании, есть суть опоение беленой. И как верноподданнейший обыватель, прошу защиты и проникновения.
