— Не дури, — сказал Носсеросс. — Ты что, шуток не понимаешь?
— Конечно понимаю, но сейчас мне не до шуток. Я ухожу, и немедленно.
Преградив Адаму путь к двери, Носсеросс обратился к нему:
— Погоди минутку, послушай. Если я тебя чем-то обидел, извини. Этого достаточно? Присядь на минутку, всего на минутку, присядь, пожалуйста. Буквально на два слова, всего на два слова. Не надо так спешить.
— В чем дело, Фил?
— Послушай, Адам, ты ведь мой единственный друг, клянусь Богом! Не лезь в бутылку. Не поступай со мной по-скотски. Не надо уходить из-за пары нелепых слов. Сознаюсь, я выпил лишнего. Я весь разбит. Я просто сам не свой…
Адам перебил его, раздраженно воскликнув:
— Фил, ради Бога, только не пытайся снова меня разжалобить. Меня уже тошнит от людей, которые жаждут, чтобы я их пожалел.
— Я не прошу тебя о жалости, — отвечал Носсеросс. — Но, знаешь, в мои годы человек чувствует себя одиноким… Ему нужен друг… Боже правый, хоть собака… Но у меня и собаки нет. Черт побери, Адам, я болен и одинок. Не бросай меня.
Адам ответил:
— Слушай, Носсеросс, ты мне симпатичен. Перестань разводить нюни, а не то я начну тебя презирать. Я ведь был с тобой, пока ты не мог без меня обойтись?
— Да, верно.
— А теперь, — продолжал Адам, — я должен заняться настоящим делом.
— Послушай, Адам, — перебил его Носсеросс, — я намного старше тебя и знаю больше, чем ты думаешь. Ты надеешься заняться скульптурой?
— Ну и?..
— Ну и вот что я тебе скажу. Оставь эту затею, потому что у тебя нет ни малейшего шанса. У тебя нет ни достаточных навыков, ни денег, чтобы их приобрести. Ты похож на упрямого мальчишку, которому запала в голову сумасбродная идея. Ты хочешь стать скульптором. Ха! Да ты рехнулся! Сам подумай, возможно ли это? У тебя есть хоть одна работа? Ты можешь показать хотя бы одно свое творение?
— Нет, — проскрежетал Адам, — не могу, потому что я разбил все свои работы… Они были отвратительны, совершенно никуда не годились. Но я абсолютно уверен, что буду заниматься этим, понимаешь? Даже если это убьет меня; хотя что-то подсказывает мне: если я начну, у меня все получится и мне удастся сотворить то, что не придется разбивать и выбрасывать; то, на что весь мир будет взирать с восхищением, если хочешь знать. Именно этому я и посвящу свою жизнь, Фил, я так решил, и я скажу тебе вот что: как бы я тебя ни жалел, я не позволю жалости остановить меня. Что толку в жалости? По-твоему, я должен позволить ей навеки похоронить себя в этом подвале? Когда в эту самую минуту я мог бы ваять Мыслителя, или Крылатую Нику, или Венеру Сиракузскую? Нет, Фил, все решено, окончательно и бесповоротно. Я ухожу. И это вовсе не из-за твоих слов, а потому, что меня ждет работа.
— Ты будешь голодать, — сказал Носсеросс.
— Я буду жить.
— Нет. В конце концов ты все бросишь и скажешь в сердцах: «А ведь Фил был прав!»
— Никогда, — отвечал Адам.
— Ты понимаешь, что отказываешься от пятидесяти фунтов в неделю?
— Прекрасно понимаю.
— Ради того, чтобы вылепить несколько скульптур?
— Именно так.
— А когда они будут готовы, что тогда?
— Ничего. Когда они будут готовы, я примусь за новые.
— А потом что? Ты начнешь голодать. Ну ладно, ты говоришь, тебя это не волнует. Ты не знаешь, что такое голод. Ну, предположим, ты выучишься, станешь знаменитым скульптором и будешь лепить своих Венер и Аполлонов. Предположим, так оно и будет, но денег тебе это не принесет. Тебе чертовски повезет, если ты сможешь на это жить, но в итоге ты станешь похож на меня — к тому времени, когда ты почувствуешь, что знаешь достаточно, чтобы сделать что-нибудь стоящее, ты будешь уже слишком стар и немощен, слишком потрепан жизнью. А потом ты сыграешь в ящик, и самое большее, на что ты можешь рассчитывать, это то, что твои поделки запихнут куда-нибудь в музей. Мертвый, бесполезный хлам. Но ты этого уже не увидишь. Ты будешь гнить в могиле. Конец.
— Знаю, — ответил Адам, — все это я уже слышал раньше, много над этим думал, и все это чепуха, потому что ты не понимаешь, хоть ты уже старый, ты просто не понимаешь, что мужчина не создан для мягкой постели. Сытое брюхо да теплая конура — это идеал собаки, но не человека. Мир по-прежнему несовершенен, потому что люди слишком заботятся об отдыхе и комфорте. Да, комфорт не для меня. Я чувствую, что должен что-то совершить. Что-то копилось внутри меня сто тысяч лет, и, когда я пойму, что это, и отпущу его на волю, тогда, Фил, все изменится. Ты хнычешь, потому что ты одинок. Я тоже одинок, но я горжусь этим. Мы с тобой совершенно разные, мы из разных миров. Ты одинок, потому что всю жизнь заботился только о собственной выгоде, потому что заперся в этом подвале. А я одинок, потому что не такой, как обычные люди, потому что вижу дальше других, понимаешь? Я знаю, что могу творить, могу созидать и крушить, и, зная это, Фил, я не могу здесь больше оставаться. Ты мне нравишься, потому что ты умен и тебе не занимать упорства, и мне жаль тебя, ибо ты сломался, но я больше не позволю жалости удерживать меня, так что прощай.
Носсеросс поглядел на него, пожал плечами и проговорил:
— Адам, ты просто псих, и когда-нибудь ты поймешь, что я был прав, но, если сейчас ты на коленях будешь умолять меня позволить тебе остаться, я тебя и слушать не стану. Я тебя вышибу пинком под зад. Жалеть меня! Меня! О Боже ты мой! Никто никогда не смел меня жалеть. Я прошел огонь, воду и медные трубы, и никто ни разу не вздумал меня пожалеть. Ты знаешь, сопляк, что я прошел огонь…
— И ради чего?
— Ради того, чтобы заниматься тем, чем хочу.
Адам промолчал и подумал: «Умный, сильный, несгибаемый, как скала, а вершиной всех его мечтаний стал ночной клуб».
Он улыбнулся и протянул руку. Носсеросс сунул руку в жилетный карман и вытащил оттуда толстую пачку банкнот.
— Адам, все равно ты мне нравишься. Вот, держи. Здесь сотня фунтов. И не забывай навещать меня.
— Убери это, — сказал Адам.
— Возьми…
— Нет.
Они пожали друг другу руки. Носсеросс бросил деньги на стол, крепко стукнул Адама в грудь, выругался и сказал:
— Ты, несносный болван, я люблю тебя как родного сына, так что, если тебе станет худо, обращайся ко мне не раздумывая. Если тебе нужен друг, заходи, моя дверь всегда широко открыта. Заглядывай хоть изредка, а если ты даже и не заглянешь, не забывай своего старого друга Фила Носсеросса. А теперь проваливай.
Перед тем как уйти, Адам в последний раз оглядел кабинет — папки с бумагами, мертвенно-бледный свет газовой лампы, унылая черная громадина письменного стола, Носсеросс, наливающий себе бренди с мрачной сосредоточенностью человека, который свято верит в то, что счастье, истина и цель человеческих стремлений лежат на дне бутылки.
