Если задуматься, то я повел себя весьма глупо. Эти звуки могли свидетельствовать о нападении из засады. Даже приглушенный смех мог на поверку оказаться хрипом перерезанного горла. Но моя первая догадка подтвердилась, ибо, завернув за угол, я наткнулся на двух пропавших солдат, стоявших на коленях в грязи, и вскрикнул от негодования.
Они собирались изнасиловать Вавилонию.
Истинно говорю вам: я не сторонник насилия. Блаженны миротворцы, не так ли? Грешен-то я грешен, но я не кровожаден. Для меня слова апостола Павла всегда служили первым наставлением и заповедью: «Кротость ваша да будет известна всем человекам». Нанести удар не значит идти дорогой кротости. Насилие порождает насилие, тогда как мир — награда тем, кто следует уставам Божьим. И терпеливый лучше сильного.
И все же зрелище, представшее моим глазам, лишило меня здравомыслия. Мне нужно было только потребовать, чтобы солдаты вложили в ножны свои ножи и отпустили пленницу, ибо, будучи застигнутыми врасплох моим внезапным появлением, они бы повиновались беспрекословно. Вместо того я впечатал свой каблук в голову одного из них (находившуюся на уровне моих колен) и обрушил кулак на лицо второго. Схватив ножи, которые они выронили, я пригрозил пустить их в ход. Я кричал и пинал тело в кольчуге, извивавшееся у моих ног. Я вел себя как безумный.
Без сомнения, я был глупцом. Мне повезло, потому что хотя я и был выше и имел преимущество внезапности, я не был столь привычен к борьбе, как мои вооруженные противники, которые с легкостью одолели бы меня, имей они хоть малейшую возможность прийти в себя. Этого, однако, не случилось. Ибо крики Вавилонии и мое вмешательство разбудили спящих. Они все выбежали, некоторые с обнаженными мечами, и затем наступила невообразимая сумятица.
Вавилония выла и рыдала на руках у Алкеи. Я во весь голос бранил неудавшихся насильников. Старший из отдыхавшей команды напрасно призывал нас к спокойствию. Он требовал объяснений. Я предоставил ему объяснение. Обвиняемые всё отрицали.
— Она хотела сбежать! — утверждали они. — А мы пошли за ней!
— Спустив штаны? — кричал я.
— Я мочился! — Старший из двоих выступил вперед. — Если бы я стоял на своем месте, она бы от нас улизнула!
— Лжец! Я тебя видел! Ты задирал ей подол!
— Отец мой, это неправда.
— Это правда! Спросите девушку! Вавилония, скажите нам!
Но Вавилония лишилась речи; она погрузилась в мир демонов. В руках Алкеи она содрогалась и извивалась, сучила руками, билась головой о землю и выла, как собака. Увидев это, некоторые из солдат начали креститься.
— Моя дочь не стала бы убегать, — хрипло проговорила Иоанна. Она стояла на коленях; в тусклом свете лампы ее глаза блестели. — На мою дочь напали.
Товарищи обвиняемых недоверчиво отнеслись к этим словам. Они смотрели на Вавилонию и видели не прекрасную девушку, а безумную беснующуюся тварь. Кроме того, они были склонны проявлять снисходительность к своим друзьям и сослуживцам. Я чувствовал, что если бы не я, то они не стали бы препятствовать насилию.
Подлецы, негодяи! Я пообещал, что доложу обо всем сенешалю. Я велел им убираться из кухни; более того, сказал я, им не позволено спать в тепле. Они должны оставаться снаружи, в карауле они или нет. Я предупредил их, что сам стану нести караул, что буду стеречь дверь спальни, как сторожевой пес.
— Берегитесь моих зубов! — воскликнул я. — Берегитесь гнева Святой палаты! Эти женщины — под моей защитой! Если вы нанесете вред кому-нибудь из них, то поплатитесь за ваше неповиновение!
Такими угрозами я внушил моей недовольной охране, что им необходимо смириться. Я, конечно, подвергал себя значительной опасности, ибо я противостоял им один, безоружный, защищенный лишь моим положением и репутацией; если бы все шестеро солдат сговорились действовать сообща, обрушив свою похоть на беззащитных женщин, я бы не смог их сдержать. Не смог бы я и обвинить их позднее, если бы они решили убить меня. Нет сомнений, они сочинили бы убедительную историю о вероломном нападении вооруженных еретиков, а ответственность за мою гибель возложили бы на те же силы, что расправились с отцом Августином.
Все это пронеслось у меня в голове, пока я там стоял. Но я знал, что как инквизитор еретической греховности я отмечен страшной, внушающей ужас печатью. Вездесущесть Святой палаты такова, что только глупец может не придавать ей значения. Каждый знает, что обидеть инквизитора, — значит накликать беду.
И посему, пусть солдаты сверкали глазами, строили гримасы и недовольно бурчали, они мне не перечили. Они исполнили мое приказание, очистив дом, как от них требовалось, так что кухня с ее содержимым целиком поступила в мое распоряжение. Пока с Вавилонии снимали ее мокрую и грязную одежду, вытирали, успокаивали, переодевали, обнимали и поили травяной настойкой, я оставался в спальне с Виталией, которой я изложил произошедшее, опустив некоторые подробности. Когда же Вавилонию уложили в постель, я вернулся на кухню. У жаровни можно было согреться. Я мог снять с себя верхнюю одежду и просушить ее, слушая доносящиеся из спальни стоны и шепот, а также приглушенно грубые голоса солдат, которые, без сомнения, бранили мой характер, мои чувства и поступки в самых резких выражениях.
Вскоре мужчины замолчали. Вавилония все стонала и порой вскрикивала; я слышал, как Иоанна напевает ей, очень нежно, словно колыбельную младенцу. Других звуков не было — лишь потрескивал огонь, которому я скармливал пучки хвороста. Через некоторое время даже это занятие стало мне не под силу. Пламя почти погасло, я не мог подняться из-за стола, ибо невыразимая усталость окончательно одолела меня. У меня было чувство, что я уподобился слону, что, опустившись, уже не может подняться. И я сидел, глядя на свою руку, дрожавшую после яростного столкновения с челюстью этого мерзкого распутника. Я ни о чем не думал. Я слишком устал, чтобы думать. И я бы, наверное, так и уснул, если бы не внезапное появление Иоанны.
Она стояла рядом со мной — я не сразу заметил ее. Подняв взгляд, я увидел, что на ней какое-то белье или ночная сорочка — в общем, что-то тонкое, серое и бесформенное. Ее волосы были распущены. Мы долго смотрели друг на друга, и в голове у меня было пусто.
Наконец она проговорила еле слышным шепотом: — Я подумала, что вы предали нас. Но я ошиблась.
— Да.
— Я так испугалась.
— Я знаю.
— Я до сих пор боюсь. — Она осеклась, но собралась с духом и продолжала: — Я все еще боюсь, но уже пришла в чувство. Простите меня. Я знаю, что вы настоящий друг.
Наши взгляды снова встретились. Как мне объяснить свое молчание? Отупевший от усталости, оцепеневший от удивления, в смятенных чувствах от ее вида и звука ее голоса, я был поражен немотой. Я не мог вымолвить ни слова. Я не мог даже пошевелиться.
— Благодарю вас, — сказала она.
Я не ответил, и она, закрыв лицо руками, разрыдалась.
Эти слезы, подобно трубе, пробудили меня. Я очнулся. Я вскочил. Я обнял ее, и она прильнула ко мне, в то время как ее дочь плакала в соседней комнате.
