Берта заставляла себя кружить одними и теми же маршрутами изо дня в день. Безлюдные дороги, деревья, изгороди, поля настолько въелись в ее измученный разум, что она стала ходить на эти прогулки только ради моциона, просто чтобы покрыть определенное расстояние. Зимние ветра, особенно свирепствовавшие в тот год, замедляли ее шаг, мороз пробирал до костей.
Иногда Берта отправлялась в гости, и тогда ей приходилось брать себя в руки. На короткое время это приносило облегчение, но едва выйдя за дверь, она вновь ощущала безысходную тоску.
Внезапно соскучившись по людскому обществу, она рассылала приглашения на званый вечер, но по мере приближения к назначенному дню ее все больше раздражала необходимость утомительных приготовлений, и она с трудом дожидалась, когда ненавистные гости разойдутся. Долгое время Берта вообще отказывалась кого-либо принимать, ссылаясь на слабое здоровье, а в одиночестве ей порой казалось, что она сходит с ума. Она пробовала прибегнуть к молитвам как к последнему средству, но вера ее не была искренней, поэтому утешения в Боге Берта не нашла. Она сопровождала мисс Гловер в благотворительных обходах, однако терпеть не могла бедняков и их глупую болтовню.
Мучаясь головными болями, Берта сжимала виски; ей хотелось целыми клочьями рвать собственные волосы. Она бросалась на кровать и рыдала в приступах черной тоски. Как-то раз Эдвард застал ее в этом состоянии и спросил, что случилось.
— У меня так болит голова, что я готова убить себя.
Крэддок послал за доктором Рамзи, хотя Берта знала, что врачебные снадобья ей не помогут. Она утвердилась в мысли, что против ее болезни бессильны все лекарства — абсолютно все, и даже время, — за исключением смерти. Просыпаясь по утрам, она с ужасом думала о том, что нужно провести еще один день, и с нетерпением ждала ночи, надеясь, что та подарит ей несколько часов забвения. Рассудок грызла мысль о кошмарной монотонности ее будущей жизни: день за днем, месяц за месяцем, год за годом — и все это будет тянуться невыносимо медленно.
Говорят, что жизнь коротка: для тех, кто оглядывается назад, — возможно, так и есть, но для тех, кто смотрит вперед, она страшно длинна, почти бесконечна. Иногда Берта думала, что не выдержит. Она молила небо о том, чтобы заснуть и больше уже не проснуться.
Как счастливы, должно быть, те, кто надеется жить вечно! Берте же мысль о жизни без конца представлялась чудовищной. Она мечтала лишь о том, чтобы уснуть навсегда и обрести покой, раствориться в бездонной пустоте.
Однажды в приступе тоски она даже хотела покончить с собой, но испугалась. Говорят, что для самоубийства не нужно много смелости. Глупцы! Те, кто это утверждает, не способны осознать весь ужас необходимых приготовлений, ожидание боли, мучительный страх перед последним мгновением, когда ты, возможно, передумал, но уже слишком поздно и жизнь по капле оставляет тебя… Кроме того, существует извечный ужас человека перед неизвестностью и столь же древняя боязнь геенны огненной. И одно, и другое нелепо и отвратительно, однако настолько прочно укоренилось в людском сознании, что не поддается разрушению. Разум бессилен побороть страх перед всевидящим Богом, который ниспошлет грешнику суровую кару и обречет на вечные муки.
Глава XXXIV
И все же, если человеческая душа, сердце, дух — называйте, как угодно, — это инструмент, на котором можно исполнять бесчисленные мелодии, то ни одна из этих мелодий не вызывает в нем отклик надолго. Время притупляет даже сильные чувства и смягчает самое неизбывное горе. Рассказывали об одном философе, который пытался утешить некую женщину, приводя в пример других людей, с которыми случились подобные несчастья, а когда он сам потерял единственного сына, та женщина прислала ему список королей, также утративших своих наследников. Философ прочел список, убедился в его правдивости, но скорбеть не перестал. Через три месяца они встретились и, к взаимному удивлению, нашли друг друга совершенно утешившимися. Эти двое воздвигли прекрасный памятник Времени, и на памятнике была надпись: A celui qui console[42].
Когда Берта уверяла себя, что жизнь утратила краски и отныне ее ждет лишь черная тоска, она, по обыкновению, преувеличивала и почти разозлилась, обнаружив, что существование может быть гораздо более сносным, нежели она предполагала.
Человек привыкает ко всему. Только самые отъявленные мизантропы делают вид, что не могут смириться с глупостью себе подобных. Через определенное время свыкаешься с самым скучным человеком или занятием, и даже однообразие перестает быть однообразным.
Приспособившись к обстоятельствам, Берта пришла к выводу, что жизнь не так уж монотонна и что теперь это — широкая река, которая в отсутствие водоворотов, стремнин, воронок и подводных камней течет гораздо плавнее и спокойнее. Того, кто способен обманываться, ждет будущее, не лишенное радости.
Лето привнесло некоторое оживление, Берта начала находить развлечение в занятиях, которыми раньше никогда не увлекалась. Она отправлялась в скрытые от чужих глаз уголки проверить, распустились ли ее любимые полевые цветы: любовь к свободе нашла выражение в том, что Берта предпочитала пышным садовым розам дикий шиповник, чопорной герани и кальцеоляриям — незатейливые маргаритки и лютики. Время не стояло на месте, и она с изумлением обнаружила, что незаметно пролетел целый год.
Она вновь обрела вкус к чтению и проводила долгие часы с книгой на своем любимом месте — на кушетке у окна. Берта выбирала книги без какого-либо плана, поскольку делала это по собственному желанию, а не по необходимости. Она находила удовольствие, чередуя разных по стилю авторов, получая разные ощущения от серьезности одного писателя и фривольности другого. Берта читала все подряд — от современных романов до «Неистового Роланда», от «Эвфуэса» Джона Лили (чрезвычайно увлекательного и причудливого произведения) до нежной, меланхолической лирики Верлена. Огромное количество еще не прочитанных книг не смущало Берту, ведь впереди у нее лежала вся жизнь, и она храбро бралась за восьмитомную «Историю упадка и разрушения Римской империи», за толстые тома Сен-Симона и столь же решительно откладывала их, прочитав первые сто страниц.
Берта считала реальность вполне сносной, когда та служила не более чем декорацией, фоном для дивных событий, что разворачивались в старинных книгах. Она смотрела на деревья, и птичьи трели стройно вплетались в ее собственные мысли, занятые Рыцарем печального образа из Ламанчи, несчастной Манон Леско или развеселой компанией со страниц «Декамерона».
Полученные знания лишь разжигали любопытство, и Берта оставляла проторенные дороги литературы ради узких горных стежек какого-нибудь неизвестного рифмоплета или тайных верховых троп испанского разбойника. Она находила неизъяснимое удовольствие в полузабытых шедеврах прошлого, в стихах не слишком удачливых поэтов, которых мода оттеснила в сторону, в творчестве драматургов, романистов и эссеистов, память о которых хранят лишь книжные черви. Приятно бывает иногда отвернуть взор от яркого блеска совершенных творений: на их фоне произведения писателей, взывавших не к потомкам, но к современникам, приобретают своеобразную прелесть. Когда великолепие не бьет в глаза, четче проступают особенности стиля, острее чувствуется дух времени. У этих книг немало достоинств, какие не всегда найдешь в более сильных произведениях, и есть даже некоторая грусть в том, что им не всегда сопутствовал успех.
