слове, — обратимся к теме жизненного пути Блока. Путь этот в современной отечественной литературе, при наличии вариантов в трактовке отдельных авторов, в целом дается как «трилогия вочеловечения», венчаемая «Двенадцатью». Наиболее осторожно и благородно проводит эту концепцию в своих работах Д. Е. Максимов, не забывающий сделать ряд оговорок, среди них — особенно важную о том, что последний период жизни Блока (после «Двенадцати») вносит некоторые коррекции в предлагаемую концепцию его жизненного пути.
Оговоримся. Все это в целом не вызывает у нас сомнения. Действительно, Блок назвал свой путь «трилогией вочеловечения», действительно, делил свою лирику упорно на три тома. Да и реально эта «трилогия» (которая при ближайшем рассмотрении с успехом может рассматриваться как «тетралогия») имела место. Ничего, кроме откровенных пошлостей, мы в своем эссе не опровергаем: да, Блок хотел любить жизнь и настоящее, и иногда это ему удавалось; да, в его голосе и манере чтения были не только отзвуки «ноуменального», но и элементы сознательной интерпретации стихов; да, была трилогия вочеловечения. Мы лишь напоминаем о том огромном и трудно выразимом глубинном пласте сознания Блока, без попыток осмысления которого все вышеперечисленные утверждения становятся ложью. Мы не пытаемся воссоздать цельный облик человека и поэта — мы напоминаем о забытом и игнорируемом.
Д. Е. Максимов в связи с темой «пути Блока» предложил интересную концепцию о писателях и поэтах с путем и без пути. Блока он, с некоторыми оговорками, причисляет к «путевым». За тридцать лет до Д. Е. Максимова М. И. Цветаева написала статью, к сожалению, сохранившуюся лишь в переводе на сербский. В буквальном обратном переводе эта статья именуется «Поэты с историей и без истории» (в смысле «Поэты с развитием и без развития»). В этой блестящей статье все положения заострены до афоризма, за счет чего возникают некоторые упрощения реальных творческих биографий, — но зато суть подхода выявлена предельно. К поэтам с развитием («чистым гениям») относятся Гёте и Пушкин, к поэтам без развития (чистым лирикам), изначально дающим в слове свою основную формулу и в дальнейшем лишь развивающим и углубляющим ее, — Лермонтов, Пастернак, Мандельштам, Ахматова. Блок — единственный из всех — помещен вне классификации. По природе он — чистый лирик, но лирик, старавшийся убежать от самого себя, — отсюда путь, завершаемый в «Двенадцати», путь Гения. И тут же ставится вопрос: не был ли этот путь — бегом по кругу, к исходной точке. И тут же — сомнение в правомерности применения к Блоку термина «развитие»: Блок «не развивался, а разрывался». Вот оно, прозорливое слово! Вот она — формула, которая не ограничивает, а собирает, сжимает все в точку для дальнейшего беспредельного расширения и разлета! Формула, в которой скрыты все реализованные и нереализованные возможности — и для Блока, и для нас.
В самом деле, почему во главу угла надо класть «трилогию вочеловечивания», о которой Блок сказал лишь однажды, в письме, а не в поэзии, не в конце жизни, а в середине (1910), и не своими словами — а чужими? И как можно игнорировать другую трилогию, о которой Блок говорил многократно, преимущественно в стихах, в течение почти всего периода «третьего тома» — от начала 1909 года по конец 1915-го, говорил беспощадно и беспросветно. Правда, он нигде не назвал это ощущение своей жизни «трилогией», но трехчленность отчетливо встает в содержании и организации стихов, а в более поздних намечается, подтверждаемая позднее и изданием сборников, иная, не гармонически цельная трехчленность, а четырехчастная или пятичастная периодизация.
Эту не названную Блоком трилогию жизни лирического поэта мы посмеем назвать «трилогией душевного опустошения и одичания» и утверждаем, что она шла одновременно с «трилогией вочеловечивания», которую Д. Е. Максимов строит в основном на прозе Блока, привлекая стихи лишь в виде иллюстрации, что, на наш взгляд, методически уязвимо.
Внутреннее пространство души Блока (как и всякой истинной души) — неевклидово. Он «разрывался» одновременно по двум направленным в разные стороны путям, а над ним (или в начале, а иногда и в конце) сияла еще одна точка, точка Ω (по Шардену)[45], точка притяжения или отсчета, неподвижная, вневременная, несказанная. Возможно, где-то эти пути и эта точка — едины, гармоничны и непротиворечивы, но в нашем мире не скажешь лучше: Блок «не развивался, а разрывался».
«Миф Блока» в поэзии и жизни Анны Ахматовой
(1903 — ноябрь 1913)
В страшном 1940 году, готовя сборник «Из шести книг», Анна Ахматова предпосылает стихам своего раннего (март 1914) сборника «Четки» эпиграф:
Прости ж навек! но знай, что двух виновных,
Не одного, найдутся имена
В стихах моих, в преданиях любовных.
Е. Боратынский
Глубоко личная нота, звучащая в эпиграфе, убеждает в том, что для внимательного читателя было бы ясно и без него: сборник (в основе своей) — замаскированный лирический и, более того, любовный дневник (хотя стихи помещены и не в хронологическом порядке), и главными его героями являются некие двое (он и она); темы любовной трагедии и вины (одного или двоих) являются для автора самыми важными в этом сборнике.
Неслучайность этого эпиграфа подтверждается тем, что в том же 1940 году Ахматова начинает самую значительную вещь «крупной формы» — «Поэму без героя», первоначальное название которой «1913 год» говорит о том, что воспоминания 1913 года новой волной встали в памяти Ахматовой в 1940 году, а окончательное — «Поэма без героя» — вводит мотив либо отсутствия, либо (если относить название к ядру поэмы, первой ее части) сокрытия имени героя первой части поэмы. Последнее объяснение кажется вероятным, если учесть то место, которое занимают в первой части «маскарадные» образы и мотивы.
Так или иначе, эпиграф, данный «Четкам» в 1940 году, как бы обращает внимание вновь (как, впрочем, и первая часть поэмы «1913 год») на ту биографическую сюжетную подоплеку, ставшую уже мифом, которая лежит в основе «фабулы» сборника. Надо сказать, что и в сборнике 1914 года, еще не снабженном эпиграфом, имеется стихотворение, во многом перекликающееся с эпиграфом 1940 года, которое также привлекает внимание читателя к имени героя лирической книги и даже как бы обязывает — разгадать это имя.
Сколько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.
<…>
А ты письма мои береги,
Чтобы нас рассудили потомки,
Чтоб отчетливей и ясней
Ты был виден им, мудрый и смелый.
В биографии славной твоей
Разве можно оставить пробелы?
<…>
Пусть когда-нибудь имя мое
Прочитают в учебнике дети,
<…>
Мне любви и покоя не дав,
Подари меня горькою славой.
<Февраль> 1913
Мотивы
