— Отойди! — рявкнул Логинов. — А то пальну!
— Откройте, дядя Матвей! Я к вам от Сергея Матвеевича!
Голос принадлежал Степе, которого старшие Логиновы отлично знали как преданного Сергею человека.
— Степан, ты, что ли? Сейчас, погоди, отворю.
Полными неуверенными заскорузлыми пальцами Матвей Логинов снял с крючка ключи, отпер сперва верхний замок, потом нижний, потом отодвинул солидную, точно со средневековых ворот снятую, задвижку. Цепочку он снимать не стал, а, приоткрыв дверь, немедленно высунул за пределы цепочки дуло ружья, а следом, осторожно, как полевой хомяк из норы, высунулся сам и, насколько хватало обзора, произвел инспекцию местности. Знакомство знакомством, а в собственную хату за здорово живешь пускать кого попало не стоит. Сейчас людишки пошли разные. Обидят… отнимут…
— Да один я, дядя Матвей, один! — развеял сомнения Логинова-старшего Степа Шнурок, но и после этого его впустили не сразу, а только выждав какой-то, исключительно Логиновым известный, карантинный срок. Все это время Степа мок под весенним дождем без зонта, положив на макушку раскрытую на полный разворот газету.
Наконец вороненое дуло ружья и щекастая логиновская физиономия синхронно втянулись внутрь. Звякнула цепочка, символизируя перемирие.
— Если от Сергея, тогда заходи.
В тусклом электрическом свете шестидесятисве-човой лампочки (на лампочках Матвей и Вера экономили, предпочитая портить немолодые глаза) ярко синело ночное окно над верхним краем кружевных накрахмаленных занавесочек. Обстановка выглядела нечеловечески аккуратной, словно тут, на окраине станицы Староминская, постоянно, ждали высоких гостей или санинспекцию. Тем резче противоречил этой аккуратности облик Матвея и Веры. Глава (и в прошлом гроза) семьи предстал перед молодым подчиненным Сергея в солдатских кальсонах, туго обтягивающих толстые, будто женские, бедра и покоричневевших от долгой носки в интимной области между ног. Жена его робко выглядывала из дальней комнаты, собирая тонкие седые волосы в пучок, оправляя на себе мятую ночную рубашку, предательски выставлявшую напоказ металлоконструкции ее ключиц и плеч, а также чахлые мешочки давно отцветших грудей. Морщины, лысины, дряблые куски плоти… Нет ничего постыднее, чем зрелище разворошенной, захваченной врасплох старости.
— Одевайтесь, — бесцеремонно приказал Степан, — поедете со мной.
— Почему? — только и спросил растерянный до состояния ребенка Матвей Логинов.
— Потому что Сергей Матвеевич приказал. — Степан оставался резок и деловит. — Вам надо срочно покинуть дом. На Сергея наехали какие-то крутые бандюки, хотят захватить всех его близких в заложники.
Это надо было видеть, как переполошились старики Логиновы!
— А как же мы? — затрепыхалась Вера. — Куда же мы? К Сереженьке?
— У Сергея Матвеевича вам как раз опасно будет: основной удар придется на него. Он отдал приказ доставить вас в потайное место. Не беспокойтесь: все рассчитаноАС вами ничего не случится.
— А Зоя? — вспомнил Матвей Логинов.
— Она уже надежно спрятана. Ну, — повысил голос Степан, — собираетесь вы или нет? У меня ведь лишнего времени нет с вами тут разбазаривать. Хотите, прямо так поезжайте.
— Нет… зачем же… мы оденемся… зачем же прямо так… это неудобно…
— Ну так давайте! Напяливайте скорее, что там у вас есть!
— Степушка, ты подожди… Мы мигом…
Но «мигом» у них не получилось: копались, чертыхались за дверью дальней комнаты, ссорились, терзались, засовывая в уличную одежду ночные расслабленные тела. Степан пытался зримо вообразить, что там происходит, и чувствовал отвращение, но в этом отвращении было нечто приятное. До чего сладко сознавать, что это родители Зубра и Эсэсовки! Эти прошлогодние грибы, эта человеческая плесень — испуганная, жалкая, скулящая, уповающая на него, своего защитника… Старики Логиновы ведь очень непроницательны — как, в сущности, и их драгоценный сыночек. Им так легко поверить в то, что бывают на свете по-собачьи преданные слуги. А собачья преданность в этом мире давно перевелась.
Зубр проверял преданность унижением. Он намеренно унизил Степу Шнурка, добавив ему в пиво мочу и следя за его реакцией: стерпит — не стерпит? Степа стерпел, и Зубр признал его надежным подручным. Он судил по поверхности, он не потрудился заглянуть в душу Степы. Шнурок? Какая у него там душа? Какие у него чувства? Шнурок, он Шнурок и есть, Шнурком и помрет.
Между тем чувства у Степы наличествовали. Когда он распробовал вкус мочи, первым побуждением его стало выплеснуть гнусный напиток в морду обидчику, но он понимал, что выставит себя на всеобщую потеху. Главное — ничем не выдать, что ему это мучительно и обидно. И он допил это распроклятое пиво, которое и без мочи-то терпеть не мог, а с мочой оно составляло совсем уж затхлый отвратный коктейль, шибало в мозг и в пятки, вызывая рвотный рефлекс, — он его допил… Но не было дня после этого случая, когда Степа Шнурок, глядя на Зубра, не припоминал бы то пиво и не искал случая припомнить его Зубру по-настоящему, то есть отомстить. А в ожидании того великого момента вел себя тихо и скромно, изображая преданность, ничего не предпринимая против Сергея Логинова. Сознавая скромность своих интеллектуальных дарований, Степа так и не придумал подходящий сценарий мести: для одних сценариев у него не хватало средств, для других — сил. Зато силы и средства имелись у ментов, которые, вычислив его и обнаружив, предложили смягчение наказания за то, что он поможет им в проведении операции, направленной против Зубра. Степа не против, пожалуйста. Помирать — так с музыкой. От тюряги никуда не деться, так надо хоть напоследок получить удовольствие.
Они ни о чем не узнали. Они послушно поехали с ним туда, куда он их повел, послушно отсиживались в бетонных стенах намеченного ментами схрона и бурно обрадовались, когда Степа снова явился к ним, сказав, что опасность миновала и они могут вернуться домой. Кряхтя, размещались в машине, готовые тронуться в обратный путь, по дороге возвращая себе поколебавшееся было чувство собственного достоинства и даже — как ни покажется смешно — собственной исключительности. Ничего плохого с Ними не может произойти. С кем-нибудь другим, но только не с ними. Дети иногда навлекают на них неприятности, но всегда готовы защитить своих родителей. У них самые лучшие в мире дети.
Как они будут себя чувствовать в зале суда, увидев на скамье подсудимых свою кровиночку Сереженьку? Среди хворей, одолевающих Веру и Матвея, отсутствует болезнь сердца, а значит, по всей вероятности, судьба лишит их удовольствия умереть раньше, чем они узнают весь список преступных деяний Зубра, сполна испытают презрение соседей и знакомых… В станице Староминской народ простой живет: вознесся ты — тебе завидуют, упал — пинают. Так что месть Степы Шнурка получится долгой и распространится не на одного Зубра…
Все равно Шнурок не мог сочувствовать старикам Логиновым. Во-первых, потому, что за годы службы под началом Зубра вообще отучился сочувствовать кому-либо. Помнит, в детстве маму жалел, бабушке дряхленькой, немощной, по огороду помогал, так то ведь было детство золотое! Во-вторых, потому, что ему в тюряге будет вряд ли лучше, чем им на воле. А в-третьих, да хоть потому, что от них воняет. Хуже, чем от того самого пива.
