невинности и овсяного печенья, каким ее представляли люди. А может, она просто взрослеет прямо на моих глазах, и ее больше никто не будет подталкивать. Пол. Мир. Я.
— Или . . . — Я наклоняюсь вперед, легкая ухмылка растягивает мои губы. — Я подам на тебя в суд, и тебе все равно придется вернуться.
Секунду назад я не думал, что смогу ненавидеть себя больше, чем сейчас. Но я жестоко ошибался. Потому что выражение лица Виннфред вызывает у меня желание вырвать свои внутренние органы, а затем полакомиться ими. Впервые разочаровать кого-то значит для меня что-то.
Она открывает рот. Закрывает его. Потом снова открывает.
— Ты хочешь сказать мне, что после всего, через что мы вместе прошли, ты собираешься подать на меня в суд, потому что я сбежала из города, а твой театр вынужден довольствоваться временной актрисой на роль, на которую пробовались более двух тысяч женщин. Да?
— Да.
— Вот как мало для тебя значит все, что случилось со мной, с тобой? — Она ищет мои глаза. Ничего она там не найдет. Я усовершенствовал искусство не показывать никаких эмоций несколько десятилетий назад.
— О. Боже. — Она отступает назад, качая головой в мрачном смешке. — Тебе действительно все равно, не так ли?
Я ничего не говорю. Почему я здесь плохой парень?
Это она ушла, даже не попрощавшись.
Она та, кто бросила свою роль.
— Ты сдалась, — мягко отвечаю я. — В чем был смысл всего этого путешествия? В том, что мы встретились? В том, чтобы узнать правду? Если ты отказываешься остаться и бороться за то, ради чего ты приехала в Нью-Йорк? Ты просто сбежала обратно к мамочке и папочке. К радуге и пирогам. В место, которое, как ты прекрасно знаешь, слишком мало для тебя, слишком неинтересно для тебя, слишком неправильно для тебя.
— Наши потребности меняются по мере того, как мы становимся старше. — Она вскидывает руки в воздух. — Это нормально - довольствоваться комфортом!
— Ужасно довольствоваться чем угодно, — выдавил я из себя. — Комфорт - это последнее, что должна чувствовать амбициозная, талантливая женщина двадцати с небольшим лет. Ты не должна быть даже в радиусе ста миль от комфорта.
Она смотрит на меня с глубоким разочарованием.
— Я не вернусь, — наконец говорит она.
— Конечно, вернешься. Ты закончишь свой пост; тогда ты уйдешь. Не волнуйся, я с радостью оплачу твой билет до Шитсвилля. — Я оглядываюсь, хмурясь.
Она сжимает губы, закрывая глаза.
— Может быть, ты никогда не поймешь, и это нормально. Путь каждого человека индивидуален. Но я должна была сделать это несколько месяцев назад. Приехать, разобраться в моих мыслях, разобраться во всем, что со мной произошло. Мне жаль, что я проигнорировала свою ответственность. Я знаю, что это несправедливо по отношению к Лукасу, актерам и тебе. Хотела бы я повернуть время вспять и не браться за эту роль.
Не могу поверить, что чувствую разочарование. Я никогда ничего не чувствую к действиям других людей. Вера в кого-то другого идет вразрез со всем, чему я учил себя на протяжении многих лет. Я хочу кричать ей в лицо. Сказать ей, что это несправедливо.
Она вздыхает, глядя на свои тапочки, покрытые пылью.
— Большая часть того, почему я взяла роль, заключалась в том, чтобы стать ближе к тебе. Но я не могу вернуться. Не сейчас. Может быть, никогда. Это мое время, чтобы поставить меня на первое место. Независимо от цены.
И вот, на обочине проселочной дороги, и впервые за всю мою жизнь меня бросает девушка.
Она разворачивается и уходит, оставив меня в облаке желтой пыли.
ГЛАВА 27
Винни
На следующее утро я иду к местному акушеру-гинекологу и делаю много анализов. Ма и Джорджи готовы держать меня за руку. Они также придут позже, чтобы затащить меня в Коттонтаун на поздний завтрак и небольшую розничную терапию, чтобы я не думала о результатах, которые должны появиться в ближайшие четыре недели.
Когда мы просматриваем платья, Джорджи раздвигает между нами вешалку с одеждой, словно это окно исповедальни, и смотрит на меня широко открытыми глазами.
— Мне нужно кое что тебе сказать.
— Я знаю, что это ты украла и уничтожила мое любимое платье, которое мама сшила для меня в выпускном классе, — бесстрастно говорю я, дергая ценник милого желтого сарафана.
Джорджи качает головой.
— О, Винни, я отрицаю, что уничтожу это платье до последнего вздоха. Дело не в этом. Я должна сказать тебе то, на что у меня никогда не хватало смелости. Мама знает. Лиззи тоже знает.
— Хорошо . . . — Я поднимаю взгляд, чтобы посмотреть на нее. — Продолжай.
Горло Джорджи нервно сглатывает.
— Пол. — Она облизывает губы. — В ту ночь, когда вы поженились. . . он действительно был пьян. . . он пытался поцеловать меня. Прямо перед церемонией. Не прижимался ко мне или что-то в этом роде, но пытался. Я оттолкнула его и дала ему по ушам, а потом побежала к маме и все ей рассказала.
Я продолжаю смотреть на нее, но ничего не говорю. Что тут сказать? Я верю Джорджи. Поверила бы ей, если бы она мне тогда тоже рассказала. Вот почему, я думаю, Ма сказала ей не делать этого.
— Что она сказала? — Я спрашиваю. Меня больше волнует, как моя семья отреагировала на это, чем Пол. Я уже знаю, что он подонок.
Ма стоит возле магазина, приносит нам кофе со льдом со взбитыми сливками.
— Она сказала оставить это без внимания. Что это могут быть нервы с его стороны. Но если это случится снова, мы обязательно должны тебе сказать.
Вот почему моя семья не говорила о Поле после похорон. Они раскусили шараду хорошего парня. Они не любили его. Или, по крайней мере, у них были серьезные оговорки.
— Ты не сердишься, не так ли? — спрашивает Джорджи, глядя на меня своим щенячьим лицом.
Я улыбаюсь.
— Нет. Но в следующий раз всегда говори мне. Я хотела бы знать.
На следующий день Джорджи тащит меня на два занятия по пилатесу, а еще через день Лиззи настаивает, чтобы я помогла ей собрать ее новую детскую.
Я проскальзываю в свое существование до Пола, как в старое выпускное платье. Легко, и все же это странно носить мою прежнюю жизнь. Мои дни — это водоворот светских звонков, уютных обедов, вечеринок на заднем дворе и неторопливых прогулок у реки.
Через три недели после прибытия в Малберри-Крик я решаю, что у меня слишком много свободного времени. Я занимаю волонтерский пост в трех городах к северу от Ред-Спрингс, на границе с Кентукки, в качестве театрального режиссера в постановке «Ромео и Джульетты», поставленной группой малообеспеченной молодежи.
Во время
