человека с рождения в виде отшелушивания кожи, выпадения волос и пр.), является общим местом. Однако для Концентрационного мира смерть, внесенная в жизнь, была совершенно особым феноменом хотя бы потому, что это присутствие постоянно ощущалось. Человека, которого раньше убивали (или он умирал) один раз в конце жизни, теперь убивали на протяжении жизни, вернее, того, что ею считалось в лагере. Возникало ощущение, что смерть не когда-то придет, и, как всегда, внезапно, – она давно пришла и присутствует при каждом моменте бытия. В результате жизнь и смерть становились неразличимы и наразделимы между собой, происходила диффузия смерти в жизнь, и, по точному выражению Х. Арендт, «смерть теряла признак конца жизни»[642].
В этой ситуации человек переставал понимать, жив он или мертв и если жив, то можно ли назвать жизнью то, что если не хуже, то точно не лучше смерти. Один из тех солдат, что освобождали Освенцим, вспоминал: «Мы зашли в один барак после крематория. Там я видел пепел, на входе – вещи и одежду… И вот когда я зашел в барак, я еще подумал: «Живой пепел». Не передать это ощущение – вроде живой человек, а вроде – нет»[643]. Эта ситуация кардинально противоречила основному положению всех человеческих культур, согласно которому смерть не заключена изначально в природе вещей, а приходит в мир в результате некоей катастрофы. В результате возникает парадокс, отсылающий нас к уже высказанному выше положению об ощущении человеком собственного бессмертия, – смерти нельзя избежать, но она противоестественна, ее не должно быть. На этом парадоксе строится все сопротивление человека смерти, конфликт человека со смертью является основной витальной силой.
Однако в лагере этот конфликт оказывался «улажен» так, как описано выше, в результате чего жизнь утрачивала значение и ценность, тотально проигрывая смерти. Все в лагере показывало узнику, что он скорее мертв, чем жив и из жизни попал в царство смерти. Э. Эгер вспоминает, как, только что прибыв в Освенцим, привела в бешенство заключенную-«старожила», «напомнив ей об обычной жизни»[644]. На это же обращает внимание и П. Леви, указывая, что «старожилы» ненавидели вновь прибывших, поскольку от них «пахло волей»[645]. Очевидно, не столько волей, сколько именно жизнью. Параллели к такого рода форме отношений можно найти в еще в глубокой древности, как, например, в сюжетах на ковре V века до нашей эры из Пазырыкского кургана, где обитательница загробного мира зажимает нос, видя только что умершего, потому что от него «воняет жизнью» (это реконструировал для фольклора В. Пропп)[646]. Не случайно администрация лагерей старалась до определенного времени не допускать контакты между «старыми» заключенными и только что доставленными. «Никто из старожилов не имел права подойти к новоприбывшим, – вспоминала А. Никифорова. – Они окружены и загорожены полицией»[647]. «Новеньких пустили к остальным заключенным лишь после того, как их догола раздели, обрили и продезинфицировали», – отмечает Х. Макадэм[648].
Важно понимать, что большинство людей, прибывавших в концентрационные лагеря, особенно евреи, еще до лагеря пережили «гражданскую смерть» (хотя сами далеко не всегда это осознавали), которая в значительной степени была указанием на неизбежность их физической гибели в будущем. Декрет от 27 февраля 1933 года, вышедший через день после пожара Рейхстага, приостанавливал гражданские свободы в целом, а «Нюрнбергские законы» («Закон об охране немецкой крови и чести» и «Закон об охране наследственного здоровья немецкого народа») 1935 года ликвидировали дополнительно гражданские права евреев[649], и все евреи не только Рейха, но и захваченных территорий пережили еще до войны и в первые месяцы войны ряд различных кампаний по десоциализации, которые в точности предвосхищали их будущее бытие в Концентрационном мире.
Среди этих кампаний – необходимость носить желтые звезды, которые были аналогом татуированного номера в лагере, запрет посещать определенные места (запреты на свободное передвижение в пределах лагеря), погромы и спонтанные унижения (насилие в лагере), переселение в гетто (лагерная селекция). Таким образом, не только власть морально освобождала себя от колебаний по поводу грядущего физического уничтожения евреев и других «неграждан», а за ними и остальных, но и сами лишенные прав должны были понимать (и некоторые, очевидно, понимали), что отправка в концлагерь и физическое уничтожение после того, что произошло, – это только малозначащая формальность. То есть «вступление в смерть» для многих начиналось задолго до попадания в лагерь.
Парадоксально, но факт: большинство обреченных не чувствовало своей обреченности, настойчиво отгоняя мысль о неизбежности скорого конца, даже если эти обреченные были уже собраны в одном месте, например в гетто. И до гетто, и в гетто, и после гетто, уже в вагонах поездов, идущих в лагеря, придумывались сотни поводов к тому, чтобы обмануть себя. Э. Визель точно заметил, что «гетто управляли не немцы, не евреи, а иллюзии»[650]. «Мы добровольно выбрали слепоту, – писал П. Леви. – Поскольку жить хотелось, молодость брала свое и кровь в жилах была горяча, нам не оставалось ничего другого… мы «не замечали» или, отгоняя мысли об опасности, не воспринимали, а потому тут же забывали пугающую нас информацию»[651]. Витеслав Ледерер, бежавший из Аушвица в форме эсэсовца, «несколько раз тайно посещал Терезин. Там он встречался с членами еврейского совета старейшин и рассказал им о том, что их ожидает в Аушвице. Но они не верили ему, а только качали головами… столь недостоверными и нелепыми байками они решили 35 тысяч евреев не волновать»[652]. На данном примере можно наглядно видеть, как работает феномен, показанный еще Гегелем на примере поздней истории Рима и заключающийся в том, что осознание ситуации может запаздывать по отношению к ней. Это является причиной того, что человек (социум) ждет наступления событий, которые уже произошли, и поэтому неизбежно проигрывает обстоятельствам. То есть обреченные думали, что смерть может и не случиться, не верили, в то время как она уже произошла.
«Ретроспективное существование» (по выражению В. Франкла), то есть существование, когда все лучшее, все похожее на жизнь, осталось в прошлом, а будущего нет, лишь подчеркивало «пребывание в смерти». В результате одним из следствий системы концлагерей становится равнодушие и даже инстинктивное влечение к смерти, перекрывающее естественное желание жить. У тысяч людей развивалась психология сидящего в камере смертников узника, когда каждый день может стать последним и напряжение настолько невыносимо, что возникает стремление самостоятельно приблизить конец, каким бы он ни был, чтобы освободиться от страха.
Однако, как уже говорилось выше, апатия не позволяет приблизить этот конец искусственным путем: если «эта» смерть уже здесь и она такая, какую ее видят заключенные, то
