и не поэтому я не хожу к нему.
И Олеся Владимировна будто считывает мои мысли:
– Герман против, так?
Я киваю.
– А ты уверена, что стоит ему так во всём потакать?
– Я не потакаю. Но ссориться с ним не хочу.
– Это твое, конечно, дело. Тебе решать, что для тебя дороже –принципы или комфорт. Может, ты и права, уступать тоже надо, если ценишь отношения. И компромиссы надо искать. Лишь бы не потерять потом за этими уступками свое «я».
Ее слова меня очень задели. Ну или ее тон – разочарованный. Да и не права она. Герман мне уступает даже чаще, чем я ему. Но оправдываться глупо, а сейчас это выглядело бы именно как оправдание.
Тогда Олеся Владимировна и придумала этот коллективный поход в больницу.
– Понимаю, что послезавтра – последний звонок, что все сейчас заняты, что у всех мысли только о ЕГЭ, но ваш товарищ очень нуждается в моральной поддержке.
Однако почти весь класс принимает ее предложение с энтузиазмом. Понятно, что не из-за проснувшегося внезапно сострадания к Петьке – просто нашим что угодно, лишь бы за партой не сидеть. И вместо последнего факультатива Олеся Владимировна ведет нас в третью городскую травму.
Герман тоже идет, но даже не пытается скрывать, что это для него тоскливая повинность. Он бы, наверное, вообще наплевал на призыв Олеси Владимировны и отправился домой, если бы не я.
По пути мы заворачиваем в супермаркет. Не с пустыми же руками идти к больному.
– Давайте купим апельсинов и яблок. Ну и сок какой-нибудь, – предлагает Олеся Владимировна.
– Петька апельсины не ест, у него аллергия на любые цитрусы, – вмешиваюсь я. – А яблоки он не любит. И вообще ему лучше что-нибудь основательное. Он вот выпечку очень любит. Особенно пироги с мясом, только не с печенью, ну и булочки…
Я ловлю на себе тяжелый, темный взгляд Германа и осекаюсь. Накатывает странная слабость пополам с тошнотой. А хуже всего, что это не ускользает от пристального внимания Михайловской.
– А что еще твой Петюня любит? – насмешливо спрашивает она. – Ты прямо как заботливая женушка. Так мило. Повезло Черному.
Среди наших прокатываются смешки. Герман выглядит невозмутимым, но это опять же – лишь вид. Причем обманчивый. Потому что я всеми внутренностями чувствую, как от него исходит ледяная ярость…
57. Лена
Наши идут в больницу шумной гурьбой, перекрикиваются, над чем-то смеются. Только я плетусь с тяжелым сердцем в самом хвосте. Ну и Герман тоже держится от всех в стороне. Словно он сам по себе. Не с ними и не со мной. Идет один, заложив руки в карманах и даже не оглядывается на меня. А я гипнотизирую его спину. Правда, когда наши, подталкивая друг друга, взбегают на крыльцо и один за другим скрываются за дверями больницы, Герман все же останавливается и оборачивается. Ждет меня на верхней ступени. Но смотрит мрачно, пока я подхожу.
Я медленно поднимаюсь и останавливаюсь перед ним. Несколько секунд просто стою напротив и молча вглядываюсь в его глаза, пытаясь найти в них хоть тень его привычных чувств. Но сейчас лицо Германа – холодная маска. Он тоже молчит, не сводя с меня взгляда, от которого внутри всё скукоживается.
– Не смотри на меня так, – прошу его наконец.
– Как – так? – слегка приподнимает он бровь.
– Когда ты на меня так смотришь, мне очень плохо, – признаюсь я.
Герман отводит глаза, и тут же маска его рушится. По излому бровей, по напряженно сжатым губам, по острому взгляду я вижу, что он не просто злится, что ему больно.
– Я понимаю тебя, понимаю, почему ты злишься на меня, – говорю ему торопливо, словно боюсь не успеть. – Я сейчас сглупила, конечно. Но, честное слово, у тебя нет поводов для ревности. Я и раньше относилась к Петьке только как к брату… никогда не видела в нем парня, ну с которым можно встречаться… мне и бабушка все время твердила, что они нам как родственники. По-другому я бы и не смогла его воспринимать. И сейчас просто вырвалось по инерции, по привычке… потому что тетя Люда с бабушкой каждый день про него говорят… что ему можно, чего нельзя… Вот я и сказала. Как-то без задней мысли. Хотя сейчас понимаю, что со стороны, наверное, это выглядело… ну не очень, да? И ты имеешь полное право сейчас сердиться, конечно…
Герман молчит, но смотрит на меня уже по-другому: с грустью и какой-то болезненной нежностью.
– А долго ты будешь на меня злиться?
– Да не злюсь я на тебя, – наконец отвечает он. – Просто этот Чернышов мне уже вот здесь.
Герман коротко проводит ребром ладони по шее.
– А хочешь, не пойдем к нему со всеми? – предлагаю я. – Давай сбежим? Пойдем лучше в кино… или еще куда-нибудь?
Наконец Герман выдавливает из себя подобие улыбки, но главное – он смягчается. И у меня сразу гора с плеч.
***
Последний звонок у нас проходит в драмтеатре. Мы все в черных платьях и белых нарядных фартуках. Парни – в костюмах. Но красивее и элегантнее всех – конечно, Герман. Темно-серый костюм сидит на нем как влитой, а белоснежная рубашка оттеняет смуглую кожу.
Когда мы подходим с бабушкой к театру, он уже ждет меня возле входа. Герман галантен – уважительно здоровается с бабушкой, а мне подает руку. Я сегодня впервые надела туфли на каблуках, невысоких, но с непривычки идти неудобно, так что хватаюсь за него как за спасительный поручень. Туфли мне подарила тетя Люда, неожиданно, но очень кстати. Они изящные и очень симпатичные. Она заказала их себе, но ей они оказались малы, а мне пришлись впору. Бабушка хотела отдать тете Люди деньги, но та наотрез отказалась. Даже сердиться начала, мол, это подарок от чистого сердца, в благодарность и все такое. Но туфельки мне и правда очень пригодились. Ходить бы в них еще научиться без напряжения.
Наклонившись ко мне, Герман шепчет в ухо, пока заходим внутрь:
– Ты такая красивая, голову потерять можно.
«Ты тоже», – отвечаю ему мысленно, но вслух лишь благодарно улыбаюсь.
Нас приглашают в зал, где рассаживают по порядку: первый ряд – учителя и директор, затем – наш класс, за нами – одиннадцатый «Б», а в конце родители, бабушки, дедушки.
