на кайзера перешло разумные рамки1262.
Кайзер неоднократно заявлял: «Европейская война разразится рано или поздно, и это будет война между тевтонами и славянами…»1263. На знаменитом Военном совете 8 декабря 1912 г. начальник Генерального штаба граф фон Мольтке-младший потребовал довести до сознания страны «при помощи печати национальную заинтересованность в войне с Россией», и вполне в этом духе вскоре после того газета «Гамбургер Нахрихтен» потребовала неизбежной решающей борьбы с Востоком. Весь вопрос в том, подхватывала «Германия», кто будет властвовать в Европе — германцы или славяне1264. В 1914 г. германская пресса кричала: «пора всех славян выкупать в грязной луже позора и бессилия» и о том, что грядущая война будет расовой, станет «последним сражением между славянами и германцами».
Восточная угроза со временем приобрела характер некого ритуального заклинания. Так, в 1915 г., несмотря на то, что война с Россией уже шла, статс-секретарь иностранных дел фон Ягов снова убеждал императора и правительство: «До сих пор гигантская Российская империя с ее неиссякаемыми людскими ресурсами, способностью к экономическому возрождению и экспансионистскими тенденциями нависала над Западной Европой, как кошмар. Несмотря на влияние Западной цивилизации, открытое для нее Петром Великим и германской династией, которая последовала за ним, фундаментально византийско-восточная культура отделяет русских от латинской культуры Запада. Русская раса, частично славянская, частично монгольская, является враждебной по отношению к германо-латинским народам Запада»1265.
Национализм легко находил отклик на Западе, играя на чувствах англичан и французов, которые относились к русским с откровенным пренебрежением. Так, например, французский посол в России Палеолог в 1915 г., писал: «По культурному развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия — одна из самых отсталых стран на свете. Сравните с этой невежественной бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные — это сливки человечества…»1266. Русский военный агент во Франции граф Игнатьев в том же 1915 г. после разговора с Петэном пришел к выводу, что тот вообще «принимал нас за дикарей»1267.
Английское общественное мнение, на протяжении столетий старательно обрабатываемое прессой, было далеко от симпатий к своему давнему сопернику. Б. Такман в этой связи приводила следующий пример: «В 1908 г. Эдуард, к неудовольствию своих подданных, нанес официальный визит русскому царю на императорской яхте в Ревеле. Англичане рассматривали Россию, как старого врага времен Крыма, а что касается последних лет — то как угрозу, нависшую над Индией. Либералы и лейбористы считали Россию страной кнута, погромов и казненных революционеров 1905 года, а царя, как заявил Рамсей Макдональд, — «обыкновенным убийцей»1268. Министру иностранных дел Грею пришлось долго убеждать свою «передовую интеллигенцию», что Антанта между Россией, Францией и нами будет абсолютно безопасна. Уступая общественному мнению, английская дипломатия повернула дело так, что формально визита Эдуарда вроде и не было. Он прибыл не в Петербург, а в Ревель (Таллин), со своей яхты не сходил, оставаясь на британской территории…»1269. Постоянный подсекретарь британского МИДа А. Николсон зайвлял в 1913 г.: «Для меня это такой кошмар, что я должен почти любой ценой поддерживать дружбу с Россией».
Эти настроения не были секретом. Даже Керенский начинал в эмиграции свою рукопись «История России» словами: «С Россией считались в меру ее силы или бессилия. Но никогда равноправным членом в круг народов европейской высшей цивилизации не включали…»1270. Об этом же еще в 1889 г. писал Р. Фадеев: «Несмотря на блеск нынешнего государственного положения России, мы все-таки чужие в Европе; она признает и будет признавать наши права настолько лишь, насколько мы действительно сильны. Кто этого не знает?»1271. Действительно, в момент бессилия России эти настроения проявились в полной мере. О времени интервенции англичан на Север России в 1919 г. командующий русскими войсками генерал В. Марушевский вспоминал: «Роулинсон принял нас как какой-нибудь вице-король принял бы негритянскую депутацию»1272. В. Игнатьев, член правительства Северной области, отмечал, что чины английского командования держали себя «крайне нагло, точно среди туземцев завоеванной колонии»1273.
А. Деникин, находясь в Европе, не мог прийти в себя: «…непонимание роли России я встречал почти повсюду в широких общественных кругах, даже долгое время спустя после заключения мира, скитаясь по Европе. Карикатурным, но весьма характерным показателем его, служит мелкий эпизод: на знамени-хоругви, поднесенной маршалу Фошу «от американских друзей», изображены флаги всех государств, мелких земель и колоний, так или иначе входивших в орбиту Антанты в Великую войну; флаг России поставлен на… 46-е место, после Гаити, Уругвая и непосредственно за Сан-Марино…»1274
Не смотря на стремительный предвоенный рост, Россия потерпела поражение в мировой войне. Революции и большевики стали его следствием. О причинах грядущих событий еще в мае 1914 г. на VIII съезде представителей промышленности и торговли в Петербурге говорил один из крупнейших промышленников России, П. Рябушинский, который призывал «к скорейшей индустриализации народной жизни, ибо иначе Россия отстанет от мировых держав»1275. Спустя два года, накануне революции, осенью 1916 г„Рябушинский констатировал «Обстоятельства войны, думаю бесповоротно утвердили во всей стране, начиная от бывшей фритредерской интеллигенции и кончая необразованными массами, сознание необходимости собственной промышленности»1276. М. Горький описывал царское наследие доставшееРоссии, весной 1917 г.: «Промышленность, техника — в зачаточном состоянии и вне прочной связи с наукой; наука — где то на задворках в темноте и под враждебным надзором чиновника…»1277. Горький приходил к выводу, что Германия била Россию своей «культурой и прекрасной организацией».
В начале 1917 г. В. Шульгин писал: «Ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходился нам за счет гибели двух солдат, показывает, как щедро расходовалось русское пушечное мясо. Один этот счет — приговор правительству и его военному министру. Приговор всем нам, всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно в смысле материальной культуры Россия отстала от соседей. То, что мы умели только петь, танцевать, писать стихи в нашей стране, теперь окупалось миллионами русских жизней. Мы не хотели и не могли быть «Эдисонами», мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать мировую литературу, трансцендентальный балет и анархические теории. Но за то пришла расплата. «Ты все пела… Так поди же попляши». И вот мы плясали «последнее танго» на гребне окопов, забитых трупами»1278.
Действительно, помимо вполне объективных причин, тормозивших развитие России по сравнению с другими странами Европы, существовали и субъективные. На этот факт веком раньше обращал внимание П. Чаадаев: «Если бы орды варваров, потрясших мир, не прошли прежде нашествия на
