– Не довелось боярину Арсению на покой уйти, все в одночасье обрушилось. Началось с того, что прижали однажды нас сильно у порогов половцы. Навалились такой толпой, что не то чтобы купцов защитить, самим не отбиться было. Боярина Арсения тяжело ранили, почти половину людей перебили… Хорошо, что хоть несколько ладей уже на воде были, пришлось все бросить и вместе с купцами вниз по Днепру уплывать. Половцы долго по берегу гнались, стрелы пускали – ни остановиться, ни на берег сойти. Боярин Арсений умер на второй день, потом еще несколько раненых.
Спустились с купцами до самой Тьмутаракани, как назад вернуться? Зима наступает, купцы вверх по Днепру до весны не пойдут. Я после смерти боярина за старшего остался, деньги были – продали кое-что из оружия, доспех с умерших, можно было и перезимовать. Можно было и на службу, звали нас. Но грызло что-то, на сердце было неспокойно, домой тянуло.
А тут еще искуситель попался – грек один начал моих людей на цареградскую службу зазывать, золотые горы сулил. Пока я раздумывал, он, паскуда, половину моих людей все-таки уломал, осталось нас меньше сотни. Ну тогда и решились. Прикупили коней, они тогда дешевы были – год плохой выдался, корма на зиму мало запасли. Ходить в Степь зимой мы привычны были, так что прорвались. Треть народу в Степи оставили, не столько от стрел половецких, сколько от погоды – два раза в буран попали. Но прорвались, пришли домой, а там…
Алексей снова умолк, опрокинул в себя наполненную дедом чарку и задумался о чем-то, вертя посудину в руках. На лавке беспокойно заворочался Савва. Отец подошел нему, поправил одеяло, пригнувшись, погладил по голове, что-то пошептал на ухо, ребенок успокоился. Не снимая руки с головы сына, Алексей присел на край лавки и продолжил рассказ:
– Осенью, когда мы в Тьмутаракани обретались, половецкий набег был. Ни дома, ни деревенек, ни усадьбы боярина Арсения – ничего не осталось. И семью свою не нашел. Спросить не у кого – кругом пустыня. Сунулся туда-сюда – никого и ничего.
И тут на меня словно затмение нашло, собрал ватагу таких же, как я, осиротевших мужей и пошел в Степь половецкой кровью меч поить. Года полтора так мотался. Вернемся на Русь недели на две-три, отдохнем, раны подлечим, добычу пропьем за бесценок и опять в Степь. Народ вокруг меня собрался отчаянный, кого только не было: славяне, булгары, берендеи, черные клобуки, угры, ляхи, даже один франк попался – из рабства половецкого сбежал, все мечтал с хозяином своим посчитаться, да никак его кочевье найти не мог.
Что творили, вспомнить страшно – где пройдем, там смерть. А мне все мало было, сколько раз думал: остановиться пора, добром не кончится, но как вспомню Любашу да детишек… Так бы и сгинул в конце концов или ума лишился бы. Меня даже свои побаиваться начали. Как до рубки дело доходило, зверел, удержу не знал. В кочевьях резал без разбору всех, кто под руку попадался: баб, детишек, стариков. Бывало, до того доходило, что, когда люди кончались, скотину рубить принимался. По ночам рассказывали, кричал страшно, с оружием по стану бегал… Прозвище заслужил – Рудный воевода.[7]
– Мать честная! – ахнул дед. – Так это ты был?
– Неужто слыхал, дядя Корней? – Алексей, глядя на деда исподлобья, мрачно усмехнулся. – Даже сюда слава дошла?
– Как не слыхать? Только я думал, что враки всё. Болтали, будто Мономах где-то в дебрях велел диких людей с песьими головами наловить, кормил их человечиной и на половцев натравливал. А вожака тех псоглавцев как раз Рудным воеводой и звали.
– Ну, голову мою ты сам видишь – обычная голова, насчет человечины, конечно, враки, а остальное, по большей части, правда. Ну и не натравливал нас никто, сами в бой рвались. Облавы же на нас половцы действительно как на волков устраивали. В одной такой облаве тот франк и погиб, так и не нашел своего бывшего хозяина. Народу же у нас не убавлялось, приходило больше, чем гибло в схватках. Из начальной моей ватаги, почитай, никого и не осталось, один я как заговоренный был.
Не долго бы еще веревочке виться, конечно… Но Господь не попустил. Передали мне как-то, что человек меня какой-то спрашивал, из купцов. Нашел я его, а он и поведал, что двое моих детей со старым слугой боярина Арсения в Путивле живут. Я все бросил – и в Путивль. Правда оказалось. Светлану и Саввушку боярский конюх Давыд Узда успел от половцев спасти. По гроб жизни я ему благодарен и свечки за его здравие в церкви ставить буду до самой смерти.
Зажили вчетвером. Добыча-то у меня в руках хоть и не держалась, но нашлось, на что хороший дом в Лукомле купить да хозяйство обустроить. И на прежнюю службу взяли – купцов у порогов охранять – сразу сотником. Новый воевода боярин Терентий Аввакумович, как узнал, кто я такой, обрадовался. Если, говорит, половцы узнают, что пороги сам Рудный воевода бережет, за сорок верст стороной обходить станут.
Еще почти три года я там прослужил. Вроде бы все хорошо складываться опять стало. Боярин Терентий ко мне благоволил, разрешил принять в сотню удальцов из моей ватаги, детишки подрастали, Светлана уже в возраст входить начала. Думал, через несколько лет уже внуками обзаведусь.
Одно только беспокоило – все меньше и меньше мне боярин Терентий нравиться стал. Чувствовал я, что крутит он что-то. То с купцами как-то больно таинственно шепчется, то не ко времени мою сотню от берега в дальний дозор отсылает. Бывало, что и купцов иноземных без досмотра пропускал. Дело, конечно, боярское, не мне встревать, но один раз все же пришлось.
Провели мы как-то караван купеческий мимо порогов, спустили их ладьи на воду, взяли плату, распрощались. Все, как обычно. А через день смотрим, поднимаются против течения две нурманские ладьи. Вроде бы и купеческие, но у нурманов ведь не поймешь – сегодня он торгует, а завтра тот же город, где торговал, на щит берет. И видно, что ладьи эти совсем недавно в бою побывали. На бортах следы от стрел, щиты порубленные, на самих ладьях раненые, и видно, что ранены не более суток назад.
Стали они разгружаться, чтобы ладьи на берег вытащить, а мы смотрим: товар-то тот самый, с которым позавчера наши купцы вниз ушли. Выходит, нурманы наших пограбили. А боярин Терентий о чем-то с их конунгом переговорил и велит пропускать. Ну тут я не выдержал, говорю ему: «Как пропускать? Тати же!» А он в ответ: «Нет, это они добычу на половцах взяли».
Я спорить не стал, а мигнул своим ребятам, и, как только нурманы свои ладьи на берег вытащили, взяли их в клинки. Тут все и открылось – нашли мы на ладьях двоих наших купцов связанных, видать, нурманы собирались за них выкуп взять. Тогда-то во мне Рудный воевода снова и шевельнулся. Всех нурманов, кто еще жив был под нож пустили.
А Терентий вроде как так и надо. «Молодец! – говорит. „Промашку мою исправил, за это твоей сотне двойная доля в добыче!“ – И улыбается так ласково, прямо отец родной. Но я после этого своим ребятам наказал присматриваться да прислушиваться.
И дознались мои воины, что в то время, как Терентий сотню в дозор отправляет, проскакивает через нашу заставу вниз по течению одна ладья. Но до устья Днепра, по всему видать, не доходит – больно быстро возвращается. И возят в той ладье оружие хорошей выделки, которое степнякам великий князь киевский продавать запретил.
