искорки смешливые в них гуляют, и не может Вран в ответ на улыбку эту скрытую глупо не улыбнуться — и не может как будто Бая после улыбки его свою не сделать явной.
Хватает Сивер Врана за туловище, оттащить его пытается — а Вран не поддаётся, пальцами в землю голую вцепляясь. Не сильно это бы раньше ему помогло — но, видимо, если полуволк ты, приходится окружающим с твоими желаниями считаться.
Или нежеланиями.
— Ах, как много Радею мне рассказать придётся, — мстительно шипит Вран, к сожалению, в лицо Бае, с места упрямо не сдвигаясь. — И о том, как обращаешься ты с несчастными… в лапы твои бездарные угодившими… словно не к знахарю я попал, а к мяснику… шкуру с меня сдирающему, и…
Сложновато Врану на одном дыхании всё это выговаривать — не сдаётся Сивер, всё сильнее его дёргает.
Начинает грудь Баи подрагивать. Ещё больше глаза её чарующие сужаются.
— Да свали ты уже с неё!
— …как мясник этот уснул рядом с телом моим… истерзанным…. а кто знает — может, бездыханным оно могло бы стать из-за разгильдяйства твоего…
— Вран, не шути со мной — дошут…
— …и как «хреном лысым» ты старшего своего назвал бесстыдно — чудесное имечко для дорогого дядюшки, а, Сивер?
— «Хреном лысым»?.. — повторяет за Враном Сивер — и как-то вмиг ослабевает хватка его, и как-то вмиг голос его неуверенным и осторожным становится, боязливым. — Не было такого. Не могло такого быть. Ты что несёшь?
И так забавно голос его на последних словах дрогает, и так забавно, должно быть, лицо его вытягивается — жаль, Вран не видит его совсем, — что задерживает Бая дыхание на мгновение — а потом хохотом звонким выдох её следующий вырывается.
Целый век бы Вран смехом её любовался — целый век бы он, как зачарованный, запоминал, до мельчайших подробностей запоминал, как приподнимает она голову всегда слегка в веселье своём заразительном, как морщит нос немного, как глаза прикрывает да всё равно сквозь щёлочки на Врана поглядывает — и лучится, лучится, лучится свет сквозь щёлочки эти, и глаза её как будто даже светлеют, и думает Вран всё чаще и чаще в последнее время — а если бы поцеловал он её в этот миг, закрылись бы глаза эти в нежности всепоглощающей или, напротив, в изумлении бы на него распахнулись?
— Правду я несу, — с сожалением Вран Сиверу отвечает. — Только правду, язык твой без костей…
Вскакивает Вран на ноги, быстро к Сиверу поворачивается — и уже почти не летают мушки у него чёрные перед глазами, когда за шиворот он Сивера ловко перехватывает.
— …на воду чистую выводящую. Но могу я воду эту немного по дороге к Радею расплескать, так уж и быть — слаб я ещё, плохо руки мои такие вёдра носят. Где нож мой с поясом, нечисть ты неуёмная?
— Совсем ополоумел? — с растерянностью искренней Сивер спрашивает. — Какие, нахрен, вёдра?
И ещё сильнее Бая хохочет.
И смотрит Вран на неё — и так и лежит она на полу земляном, волосами тёмными с плащом по нему разметавшись, и смеётся, и плащ-то — плащ-то вранов всё ещё на ней.
И кровь на плаще вранова тоже.
И не понимает Вран, что чувствует. И тепло по груди его разливается от Баи, снова от его выходок смеющейся, всей душой им отдающейся, прекрасной, искренней, такой замечательной Баи — и в то же время ту же грудь тисками болезненными сжимает при виде крови этой. Бая — лучшее, наверное, что в жизни его нынешней есть; кровь от ран, Чомором оставленных, — самое яркое напоминание о мерзости той, которую Вран готов был совершить — и совершил, — чтобы жизни этой добиться.
— Да уж, — говорит Вран, пальцы разжимая, но продолжая на Баю глядеть. — Плоховато ты книжки свои читал, раз даже таких сравнений не понимаешь.
Обещает себе Вран, в это же мгновение обещает: последнее это дело дурное его, последняя ложь, которую от него Бая услышит. Только для порезов своих другую причину он придумает — и сразу же со всем этим завяжет. Жизнь новую Вран начнёт, честную, никакими играми с доверием чужим не омрачённую — пообещал бы Вран не только себе, волку бы пообещал, да только не существует волк этот великий в том виде, в котором в него деревенские верить привыкли. Пообещал бы Вран предкам, может, баиным — но совсем уж дико это было бы, после всего-то, что он на их глазах вытворил. Пообещал бы это Вран Чомору даже…
…но Чомору он лучше делами своими всё докажет.
Да. Да, так и будет, решает Вран, не слушая даже ответа Сивера и руку Бае протягивая:
— Вставай, красавица.
Так и будет, думает Вран, с улыбкой наблюдая, как не замечает Бая, кажется, руки его — вся Бая в смехе своём, похоже, дюже её ворчание сиверское забавляет.
Так и будет — будет Вран и дальше всё делать, чтобы как можно чаще смех этот в доме лютьем раздавался, будет продолжать Сивера безобидно дразнить, если нравится так это Бае, много чего хорошего, безобидного, полезного в жизни своей сделает. Простит его Чомор когда-нибудь, сменит гнев на милость, когда увидит: не только на подлость и ложь Вран способен, совсем для другого он рождён, совсем другое он может лютам принести — а душа украденная…
…что ж, пусть это будет жертва единственная, которую ради судьбы своей он принёс. Много ли Травный этот лютам в посмертии помогал? Много ли дел ценных из леса своего вечного он совершил? Нет, Вран так не считает. Может, и давал он какие-то советы невразумительные — но где он и где Вран? Всё Вран исправит, всё поступками своими возместит, и заживут при нём люты так, как ни при одном предке премудром не жили.
Это Вран тоже себе обещает.
— Ну давай, красавица, — повторяет он. — Поднимайся, сделай брату одолжение — и мне сделай, не могу я уже бухтение его слушать, вмиг плохеет мне — точно вы его на знахаря учите, а не на… убивахаря?
— Какой ты остроумный, — цедит Сивер. — Бая, перестань. Зачем ты вообще сюда залезла? Его нельзя сейчас тревожить. Радей сказал, что…
— Ну, ты и впрямь совсем меня не тревожил. Для этого заснул?
Бросает Сивер взгляд на Врана мрачный, к Бае сам подходит, за руки её подхватывает — и на ноги вздёргивает.
— Ну полно, полно, — недовольно он Бае говорит. — Ничего смешного в этом нет. Ты чего ради его разбудила? Сказал мне Радей
