он, Лазков, человек, в сущности, посторонний, лишь изредка приезжавший в Викторово, к другу своему Веприну. Нашел, когда было уже совсем светло, далеко от деревни, в стороне от тропы, в поле, под одиноким ольховым кустом. Олю замело, только торчала из-под снега рука в красной варежке. Не будь этой варежки, кто знает, лежать бы Оле в белой смертной постели до самой весны, до радостно-говорливых ручьев и земной обнаженности.
Аркадий Петрович опустился на колени и стал сбрасывать с Оли снег. Она сидела под кустом, как живая, с открытыми глазами и протягивала, словно просила согреть, левую, ту, что была без варежки, окоченевшую руку. И Лазков, радуясь тому, что он отыскал давеча в метели варежку и носил все это время с собой, бережно, как величайшую драгоценность, вытащил ее из-за пазухи. Она хранила тепло его тела, но он еще подышал на нее, прежде чем надеть на мертвые голубоватые пальцы Оли…
Однажды жена сказала Веприну:
— Сходил бы ты к Татьяне Семеновне, Терентий, объяснился. А то по деревне о тебе худое болтают.
Минуло уже две недели, как погибла Оля. В круговерти колхозных дел он порой и забывать стал о той ночной беде.
— Ты думаешь, надо сходить? — сухо и бесстрастно, как всегда говорил с женой, спросил Терентий Павлович.
— Думаю, надо… И потом, вот что — Егорушкина на похороны и поминки потратилась… А женщина она бедная, одинокая…
— Так ей же колхоз выделил.
— Колхоз само собой. И тебе лично не мешало бы проявить материальное участие… Дай ты ей… — Валентина Викторовна глубокомысленно подняла взор к потолку и, будто там обозначилась цифра, покачала головой: — Гм… это, пожалуй, много… Отнеси ты ей… семьдесят пять… да, да, именно столько! — семьдесят пять рублей.
— Ну уж нет! — взвился на дыбы Веприн. — Откупиться предлагаешь? Точно я и в самом деле виноватый в чем… Взятку сунуть, да?
— Мне нечего добавить к сказанному, — Валентина Викторовна со значением поджала губы. — Теперь думай сам.
Веприн думал, думал, потом тайком от жены взял из шкатулки, где хранились семейные деньги, три зелененьких и вечером отправился к Татьяне.
Встречен он был холодно. Без приглашения сев, Терентий Павлович уже, наверное, в десятый, а то и в двадцатый раз за последние дни начал подробно рассказывать, как развертывались события в ту гибельную метельную ночь. Речь его текла заученно гладко, и закончил он туманными рассуждениями о судьбе, которую не обойдешь, не объедешь. Татьяна Семеновна слушала, не перебивая, но сидела на табурете прямо, жестко и упорно не поднимала на собеседника глаза.
Этим, надо полагать, и кончилось бы его посещение, не решись он достать из нагрудного кармана и опустить на краешек стола заранее приготовленные, аккуратно сложенные вчетверо полусотенные.
— Это за смерть дочушки? — хрипло спросила Татьяна и, неуловимо быстрым движением вскинув голову (как змея, — подумалось Терентию Павловичу), кольнула его таким люто ненавидящим взглядом, что он, точно и впрямь ужаленный, крупно вздрогнул и на мгновение зашелся в темном страхе. Потом положил на столешницу непослушную руку, неловко скомкал зеленые бумажки и опустил их меж колен, себе под ноги. Уже давно ни перед кем не испытывал он такой обессиливающей робости, такого тягостно-неодолимого желания как-то, пусть ценой унижения, смягчить чужой гнев.
— Танюш, — попробовал воззвать он к давним чувствам этой женщины, — Что ж ты это так, на меня-то?.. Не чужими ведь были…
Его вдруг обдало горькой радостью. Да, не чужими, однажды целовались даже под липами в парке, слушая песни майского соловья, но никогда не было у них последней, самой близкой близости. А раз так — вытерпит он любую людскую напраслину, потому что кто-кто, а все ж не кровинушка его родная замерзла в ту ночь под ольховым кустом.
Недоуменно вглядывалась Татьяна Семеновна в просветленное лицо Веприна. А он отрешенно, заботясь лишь о том, как бы не дать ускользнуть этой утешительной мысли, вышел из избы на крыльцо и не заметил, как со всего размаха, грудью, распахнул поочередно две двери — в сени и оттуда на улицу.
Еще через неделю Веприна вызвали в райком. Принимал его инструктор Воронов, всегда относившийся к нему с нескрываемой неприязнью. Он даже не поднялся навстречу вошедшему Терентию Павловичу. Взял из стопки чистый лист бумаги, подчеркнуто брезгливо, мизинцем пододвинул: «Пишите». — «Что писать?» — не понял Веприн, стараясь поймать ускользавший взгляд слишком светлых, порой как бы вовсе исчезавших вороновских глаз. «А вы не догадываетесь? — усмехнулся инструктор. — Тогда прочтите вот это…» И снова пододвинул листок — исписанный крупными, наклоненными влево буквами. «Неужто Татьяна?» — подумал. Но нет, почерк был сухим и четким, явно не женским.
Веприн прочел анонимку и написал объяснительную записку. Воронов сунул ее, не читая, в папку.
— Было бы крайне нежелательно, если бы слухи дошли до области, — сказал он. — И дело, конечно, не в вашей личной виновности или невиновности. Речь идет о чести целой партийной организации. У нас не было, нет и быть не может руководящих работников, вышвыривающих вон из машины в метель и мороз своих же односельчан… В области, само собой, разберутся во всем по справедливости, но уже самый факт разбирательства…
Терентий Павлович слушал Воронова и с запоздалым сожалением вспоминал, как однажды поругался с ним, когда тот приехал в Викторово в пору уборки и пытался указывать ему, Веприну, что и как делать. Но ведь с тех пор прошло пять или шесть лет. Какой же долговечной может быть злая человеческая память!..
Выйдя на райкомовское крыльцо, он осмотрелся. Искрилось солнечной голубизной весеннее небо, сизые сосульки под крышами точили вниз бесконечные вереницы капель, суматошно чирикали в придорожной канаве взъерошенные воробьи. Оказывается, был уже март в своей середине. И хотя Веприн не далее чем вчера посылал в сельхозтехнику рапортичку о завершении ремонта плугов и сеялок, он только сейчас понял, что время не стоит на месте и со дня гибели Оли прошло уже добрых полтора месяца.
В ближайшем магазине он купил две бутылки водки и, минуя Викторово, погнал «Ниву» в Лоино. Смеркалось, когда он приехал туда. Лазков садился ужинать, и Терентий Павлович с бутылками был весьма кстати. Пили они в тот вечер много и долго. Веприн, не по-хорошему возбужденный, размахивая руками, рассказывал приятелю о поездке в райком, а тот и слушал и не слушал, удивляясь, как изменился за эти недели могучий здоровьем председатель «Восхода», как отощал телом, потемнел лицом, каким тревожным, затравленным стал его взгляд.
Терентий Павлович жаждал одного — дружеского участия, а Лазков возьми и брякни:
— Что ж теперь говорить… Послушался бы меня, повез бы
