Книга Живой роскошный ад - Джон Хорнор Джейкобс

Меня зовут Миллисента Оливия Десро. Папа сказал записать тут всё, что я помню про мистера Харлана Паркера, потому что они с папой не умеют писать. Раньше-то мистер Паркер умел – это же он написал всё в этом дневнике – но сейчас точно не умеет, а мой папа вообще никогда. Значит, я должна рассказать вам, что было. Папа говорит, не надо, чтобы адвокаты и правительство думали, будто мы с ним что-то сделали, тем более, это неправда. Оставлю тут свои показания, пока сама не забыла.

Я прочитала весь дневник и не то чтобы много поняла, но то, что поняла… да, это что-то с чем-то. Мистер Паркер невменяемый, как говорит Джинни Хаскинс: «Точно невменяемый! Кукушкой двинулся, ему место в дурдоме». Она то же самое говорила про меня, когда я выстрелила в её брата из рогатки. Раз уж это прочтут юристы и правительство, наверно, надо сказать: я в него выстрелила, потому что он с Джинни, как настало лето, пришёл к нам на ферму купаться в ручье и пнул мою собачку Флаттербай. И то я выстрелила ему в зад, когда он убегал. И Джинни с братом повезло, что я не выбила рогаткой им зубы, потому что я лучше всех стреляю в округе Стоун. Я не вру, а говорю правду – спросите любого здесь, вам подтвердят. Хотя мне хотелось выбить им зубы – крикнуть «Любите супы?» и выстрелить им в пасть. Но я вспомнила, как однажды сунула Майки в кровать, пока он спал, змею, и та сильно его укусила. А он тогда сунул мне в одежду ядовитый плющ, и я целый месяц чесалась, и гной тёк. Поэтому я не выбила им зубы, но хотелось.

Значит, мистер Паркер. Он странный.

Когда я о нём вспоминаю, то вижу не таким, как сейчас, не таким, каким он плыл с нами обратно по речке, а таким, каким он пришёл в первый раз к нам домой и спросил про Кипердилли. Они ещё не заговорили о деньгах, а я сразу поняла, что папа поедет с ним – после долгого лета папе всегда не сидится на месте. Пока мама не заставила его остепениться, он любил попутешествовать.

Так что я знала – папа будет торговаться.

Но мистер Паркер… Он был высокий, угловатый такой. Будто молодой и старый одновременно – надеюсь, это не бред. Хотя пишу и уже понимаю – бред. Скажем так: в чём-то мистер Паркер был молодым, а в чём-то – старым.

Кожа была бледной и обвисала, будто он потерял много веса; плечи сутулились, словно он слишком долго нёс тяжёлый груз. Глаза ввалились, будто он слишком много видел или слишком долго болел вдали от солнца – или, как бабушка говорит, «слёг от горя». Когда мистер Паркер говорил или пел, то хрипел, и голос срывался – а он постоянно пел и, наверно, сам не замечал. Как бабушка, которая постоянно мурлычет что-то. Старики часто сами не замечают, что делают, и их рты сами говорят и поют. А может, за долгую жизнь у них набирается много мыслей, и музыка тоже мысль. Так ведь? Её же кто-то придумал сначала и выпустил в мир, как черепашку или, скорее, птенчика. Музыка не очень похожа на черепашку, да? Я-то не знаю.

Но мистер Паркер был и молодым. У него был очень лютый взгляд, если вы понимаете, о чём я. В «Песни песней» в Библии Суламифь говорит: «Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя, ревность». Вот его взгляд напомнил мне об этих словах, если понимаете, о чём я. Я не то чтобы много запомнила после изучения Библии, но вот это приходит на ум само, даже когда не хочешь.

У мистера Паркера был лютый взгляд, полный страсти к вещам, мыслям, идеям. Музыке, которая тоже мысль, как я сказала. Музыка – это мысль, которая стала звуком. Мистер Паркер искал музыку и мысли и, наверно, погнался не за той мыслью, но, как по мне, от этого он казался гораздо моложе, чем был. А ещё они с папой были из двух разных миров, но мистер Паркер уважал папу – в большом городе только молодые люди стали бы его уважать, не человек возраста мистера Паркера. Думаю, ему было лет сорок, но папа говорит, меньше, а доктор Кроули говорит – судя по состоянию его тела, больше. Хотя, чем больше я узнавала мистера Паркера, тем больше понимала, что он был моложе своего тела. Разве тело – не мысль? Папа говорит, ты есть то, что ты ешь: можешь есть леденцы, а можешь – овощи, и твоё тело, как зеркало, отражает твой выбор – как песня, которую ты сложил в уме. Я не брежу? Преподобный Оуэнс говорит, люди – это души, которые плывут по морю в поисках маяка; это свечи во тьме.

Но мистер Паркер правда был моложе своих лет, потому что он уважал и меня.

Он мне сразу понравился.

Наверно, не так.

Он меня сразу заинтересовал, и, чем больше времени я с ним проводила, тем больше он мне нравился.

Так что, когда папа спросил, хочу ли я с ними, я обрадовалась.

Если честно, я и правда видела мистера Паркера без одежды, когда он вышел из Уайт-Ривер. Я охотилась, убила пару белок, искала ещё в деревьях у воды, как вдруг услышала пение мистера Паркера. Он выходил из воды у берега и вполголоса пел «Вот злодей он, Стакерли», снова и снова, голый, обтекая водой.

У меня есть братья, так что я уже видела мужские причиндалы и не собиралась прятать глазки, будто городская барышня в платьице, с завитыми волосами, – что тут такого? Тем более, при его размерах стыдиться было и нечего. В первую очередь я заметила не причиндалы мистера Паркера, а шрамы вдоль спины и ног и очень впалую грудь. Он будто целый месяц не ел, и его только что ударили по почкам, и он согнулся и задыхался.

Он крикнул: «Это ты, Молли?» Я чуть не прыгнула, думала, он меня заметил. Потом мистер Паркер прикрылся руками, и я чуть не засмеялась и не закричала: «Зачем закрываться, когда я уже всё видела?» Но я молчала.

Тогда он странно себя повёл: склонил голову набок и посмотрел в листву перед деревьями, где пряталась я, будто что-то видел. Я вытянула шею, пытаясь понять, куда он смотрит, но ничего не увидела; и, прочитав его журнал, уверяю – там не было никаких воронов со змеями во рту. Я тогда не поняла, что он делает, – мне просто хотелось сбежать, чтобы он меня не признал. Потом мистер Паркер пошёл дальше – ох, как же смешно колыхаются мужские ягодицы при ходьбе! – а я вернулась в лес искать ещё белку.