икали. Потом притихли. Я плеснул на бревенчатые стены бензин и поджег. Полыхнуло знатно, сухая сосна загорелась ка спичка. Там снова кто-то тоскливо и страшно завыл. Похуй, пусть не лезут. Постоял, посмотрел, под крики сгорающего заживо погрелся от огня и поплелся, едва переставляя ноги, к дому. Накатила такая усталость, что аж в глазах поплыло. А надо было ещё идти к Бобу, больше некому, социальная дистанция наше что? Правильно, наше всё. По пути решил, что фигвамов уже не будет, сдохнем мы там. В бане с Бобом жить будем. В тепле, или даже жаре. Хватит холода, наелся по самое некуда. Даже снег под ногами захрустел в предвкушении: “жрать-спать, жрать-спать, жрать-спать”…
ЭПИЛОГ
Бобу несколько отмороженных пальцев на ногах я всё-таки отрубил, привязав орущего друга к банной лавке буксировочными тросами с его “ГАЗели”. Они, то есть пальцы, почернели и начали вонять. Ногти на других сползли, причем вместе с кожей. Скормил ему почти все антибиотики, вместе со средством от поноса, ибо от таких лошадиных доз его опять некисло прослабило. Ничего, оклемался. Нога, правда, хоть и перестала болеть, но в колене так и не стала полностью сгибаться и разгибаться. Боб сказал, что похоже оторвался мениск. Ему виднее, спортивные травмы — это по его кафедре. Хромает теперь, с палкой ходит. Ну да ладно, чего уж теперь. Ну не выкидывать же его на помойку, правда ведь? Друг сильно похудел, отрастил роскошную бороду, густо убелённую сединой. В сочетании со злым упрямым взглядом и мощными руками стал выглядеть вылитым разбойником с большой дороги. Ну, Людке нравится, и ладно. Толстым я его звать не перестал, как, впрочем, и он меня Лысым.
Меня тоже накрыло. Видимо, просквозило на ледяном ветру какой-то лицевой нерв. Сперва на стенку лез от боли справа в челюсти, скуле и до самого уха. Казалось, все зубы выдернули и на их место вбивают раскалённые гвозди, даже обезболивающие не помогали. Через пару дней парализовало щеку, и уголок рта отвис куда-то вниз. Думал так и буду ходить, как Квазимода, но ничего… вроде прошло.
С Кирюхой было не очень. Попавшая в плечо картечина что-то там повредила важное, и теперь парень руку выше уровня плеча поднять не мог. Так что ему даже одеть свитер стало проблемой. Больная рука сильно усохла.
Первый ужин всей семьёй замутили только под новый год. Стол ломился от еды, но когда мама поставила перед нами банку маленьких маринованных огурчиков, нас с Боряном перекосило, а задницы зачесались. Кажется, мы их наелись в прошлой жизни. Поставили бутыль прозрачной. Выпили немного, зато много говорили. Женщины хором рассказывали, как тут жили, как переживали, как вместе лили слёзы — в промежутках между стрельбой и караулами. В одну из пауз Дрюня, лопавший суп, внезапно сказал:
— Тётя Люда меньше всех плакала. Она маме сказала, что наш папа хитрожопый, и сам вывернется, и её дуралея вытянет.
Кирилл с отцом и Настей взвыли от хохота, Боб охуел и покраснел как рак, а я поперхнулся и едва не помер. Людка начала оправдываться а Ульяна ухватила сына за ухо и начала охаживать вопящего малого мокрым кухонным полотенцем, чтоб не встревал в разговоры взрослых.
— Чувак, мы дома! — Боб своей тяжеленной ручищей похлопал меня по спине и сунул в руку запотевшую рюмочку, — Мы дома, братан, мы дома…
