рукой и сказал, что согласен. Он принял командование над их отрядами. После этого Махно прочитал вслух предложение Реввоенсовета республики о переходе махновских отрядов в Красную Армию.
— Черта с два! — Волин поднялся и с ненавистью заговорил о комиссарах, чрезвычайках, «совдеповских» насилиях, поминутно оглядываясь на Махно. Он хорошо знал необузданный, жестокий и вспыльчивый характер своего ученика.
Волина перебил Плющ:
— Постой! Наговорил ты сорок бочек арестантов, а дела не видно. Ты, значится, против большевиков, против нас? — Он раздраженно снизу вверх посмотрел на Волина. Вспотевшие руки его взволнованно теребили край скатерти, махровый, словно конская челка.
— Баста! — Махно с силой ударил кулаком по столу, приходя в обычное для него состояние неистовства; на столе закачались бутылки, задребезжали стаканы, в соседней комнате заплакал ребенок. — Ты из себя дурачка не валяй, окрутили тебя Карлы Марксы вокруг пальца. Вот с нами побудешь — мы тебе мозги выправим.
Щусь, которому надоела непривычная обстановка заседания, поднялся, потянулся, расправил мускулы и сказал, обращаясь к Плющу:
— Революция — это ж очко: черная выиграет — червонная проиграет. Вот тебе и вся политика.
— Правильно, верно! — закричали махновцы, снова доверху наполняя самогоном стаканы.
— Без доброго командира войско — отара! — кричал Щусь, любовно оглядывая Махно.
Убийбатько и Плющ не стали пить. Не прощаясь, они вышли. Во дворе Плющ посоветовал товарищу:
— Пошел вместе с собакой, так не выпускай теперь камня из рук.
Махно, подойдя к окну, медленно проводил их глазами. И никто не мог разгадать выражения этих обманчивых глаз: они были прикрыты темными ресницами. Он был явно недоволен исходом совещания. Подозвал жену — в это время она слушала Виктора Белаша, который читал ей свои лирические стихи.
— А теперь, хлопцы, пей-гуляй и духу набирайся, будем коммунистов крестить, а гайдамаков перекрещивать! Наша работа сама за себя скажет.
…Все лето и осень отряд Махно, обросший кулаками, метался по Украине, сжигая хаты незаможников, убивая коммунистов. Уже не только пулеметы, но и орудия возили с собой махновцы в отряде, передвигавшемся невдалеке от железных дорог, по которым уходили с Украины эшелоны немцев, — в Германии началась революция.
Измученные бессонными ночами, немецкие солдаты, прислонясь к мокрым стенкам вагонов, смотрели, как увядающим червонным листом падало солнце на чужую, нерадостную для них землю.
Офицеры с болью говорили — а у солдат не было основания не верить, им, — что начинается закат великогерманской империи.
Война кончилась. Немецкие солдаты рвались домой. Но партизаны преграждали им путь и безжалостно убивали их, не думая о том, что люди — все равно кто, русские, немцы или турки, — одинаково любят жизнь и все, что их окружает в этом мире, только укрепляет в них эту любовь.
А жизнь была поистине прекрасна. Желтые, красные и бурые пахучие листья кружились в воздухе и залетали в загаженные вагоны; такие же милые листья падали и там, далеко, на родине, и воспоминания о ней бередили и волновали души, зачерствевшие на войне. Холодный ветер раздевал зябнущие деревья, а на опушках посадок еще цвела красная гвоздика, радовали глаз колокольчики и лиловый вереск, на лугах синели горечавки и васильки. Птицы улетали на юг, но стоило поезду остановиться, как невдалеке начинали порхать пеночки, вертлявые горихвостки, малиновки и дрозды, появлялись дикие голуби-клинтухи и вяхири.
Солдаты бросали птицам крошки хлеба. Дни заметно уменьшались, а с ними уменьшалась и надежда на спасение: все неистовей и чаще нападали партизаны на немецкие эшелоны. Не проходило дня без ожесточенного боя.
Налеты партизан злили немецких генералов.
Как бы появляясь из-под земли и снова уходя под землю, неуловимый Махно действовал на сообщениях оккупантов, заставлял их держать значительные силы для охраны тылов. Против Махно немцы начали операцию, продуманную до мелочей, в результате которой батько со всем своим отрядом попал под Токмаком в тесное, крепко сжатое со всех сторон кольцо. Немцы, как всегда, остались верны своей тактике: они пять часов потратили на артиллерийскую подготовку атаки. В сером, нерадостном небе белыми шарами одуванчиков вспыхивали шрапнельные разрывы, свинцовым градом осыпались на землю. Тяжелые снаряды рвались в селе, в котором расположился отряд. Загорались хаты, лаяли собаки, мычал скот, плакали женщины и дети. Донесения разведчиков были неутешительны: враг обложил отряд со всех сторон. Гибель была неизбежной.
Волин предложил созвать совещание командиров, но Махно бросил на него свирепый взгляд и велел позвать к себе Убийбатько.
Убийбатько пришел в полушубке, наброшенном на плечи, правая, раненая рука его висела на рушнике с вышитыми петухами, голова была обмотана бинтом со следами фиолетовых чернил и свежей, просочившейся сквозь марлю крови.
Махновцы, пользуясь рецептами народной медицины, не без успеха лечили рваные и гноящиеся раны чернилами.
— Мы окружены и должны выйти из окружения, — сказал ему Махно. — Чудеса в решете: дыр много, а вылезть негде.
— Я знаю, что мы окружены, и знаю, что надо выйти. Не тот казак, что поборол, а тот, что вывернулся. — Убийбатько улыбнулся веселой, жизнерадостной улыбкой, осветившей его лицо.
Где-то поблизости разорвался снаряд, послышался тонкий звон разбитого стекла, по улице закружилась гнилая, с крыши сорванная солома, камнем упал срезанный осколком в воздухе голубь. Из-за плетня показалась повязанная платком голова голосящей бабы.
— Я думаю так: нам надо нащупать слабое место в кольце противника и всей силой ударить по этому месту, как это в свое время сделал немецкий генерал Шеффер, попавший в окружение русских. Веревку рвут там, где она тоньше. — Глаза Убийбатько лихорадочно блеснули, он даже порывался взмахнуть больной рукой. — А еще надо обдурить врага, это касается места и времени прорыва. Прорываться лучше в сторону противника. Недурственно бы нанести отвлекающие удары на других участках с обманной целью, а также сберечь как можно больше места, чтобы можно было маневрировать в середке кольца. На войне самое главное — обдурить.
«Ладно говорит, как офицер», — с завистью подумал Махно и сказал:
— Я не о себе забочусь, я о бойцах пекусь. Сам-то я всегда отсюда выйду. Да и сейчас ухожу. Прорывайся, Убийбатько, а старшим здесь назначаю Лященко, ты ему подчиняйся во всем. Он ответчик передо мной за сохранность войска.
Махно отозвал в сторону матроса, шепотом приказал ему — как только отряд вырвется из окружения, застрелить Убийбатько, ушел в хату, в которой артиллерийский обстрел прервал свадьбу, и вскоре его увидели переодетым невестой, с венком на голове и монистом на шее. Щусь изображал жениха. Восковой цветок, вынутый из иконы, был приколот к лацкану его пиджака, на руке висела узорчатая плеть.
— Комедия! — усмехнулся Убийбатько, глянув на этот маскарад, но в душе одобрил его. Он любил украинскую хитрость и невольно пожалел, что не ему
