усиления вертикали власти. Разумеется, такая технология не имеет ничего общего с локальной демократией и гражданской самоорганизацией. При этом она едва ли реализуема в качестве универсального механизма хотя бы потому, что в современной России растет уровень независимости мигрантов от своих этнических организаций. Мало того, большинство этнических диаспор в российских городах представлены несколькими разными и зачастую конкурирующими организациями.
Во-вторых, взаимодействие властей со «старейшинами» общин в лучшем случае обеспечивает некоторый уровень контроля администрации над ситуацией в разных общинах, но никогда не помогает процессу интеграции мигрантов, этнических и религиозных меньшинств в городское сообщество. Хорошо заметен противоположный эффект: чем меньше представители диаспор интегрированы в городскую среду, тем больше они зависимы от общин, которые уже поэтому далеко не всегда заинтересованы в интеграции мигрантов в городские сообщества[608].
В-третьих, такое взаимодействие акцентирует внимание общества на этнической и религиозной идентичности, ущемляя гражданские идентичности, поэтому возвышение роли общин зачастую приводит к эффекту коммунитаризма, т. е. к расколу городского сообщества на параллельно существующие общины. Именно коммунитаризм подвергается обоснованной критике в последние 10–15 лет со стороны экспертов и политиков разных стран.
Устранение проблем взаимосвязи городских властей с этническими сообществами возможно за счет разных механизмов. Один из них заключается в замене в советах по делам национальностей при городских администрациях формальных руководителей этнических организаций (в том числе и этнических автономий) на рядовых граждан разных национальностей, проявивших себя в жизни города. Эффективной формой ослабления коммунитаризма является использование «интеграционного контракта», предполагающего взаимные обязательства принимающей стороны и иммигрантов. Этот подход отличается от коммунитаризма в двух отношениях: контрактный принцип, во-первых, переводит ориентацию властей с общины на конкретного индивида, с которым и заключается контракт (это, кстати, уменьшает зависимость мигранта от общины); во-вторых, стимулирует включение мигранта в принимающее сообщество, поскольку налагает на него определенную ответственность за интеграцию в некую среду и обязанность доказательства своей интегрированности.
Публичные слушания и общественные обсуждения. На наш взгляд, этот элемент интеркультурализма имеет неплохие предпосылки для освоения в России. По крайней мере, в нашей стране существуют правовые основы для проведения таких мероприятий (например, ст. 28 «Публичные слушания, общественные обсуждения» Федерального закона «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации»). Положения о публичных слушаниях записаны в Градостроительном кодексе, и такие обсуждения реально осуществляются в Москве и ряде других крупнейших городов. Там, где они не проводятся, возникают городские конфликты, подобные тем, что произошли в Екатеринбурге (май 2019 года) по поводу выбора места для строительства православного храма. Вместе с тем наличие правовых возможностей для публичных слушаний и общественных обсуждений не снимает проблемы их реального проведения, особенно за пределами столицы.
Анализ практики проведения подобных мероприятий в разных регионах России указывает на многочисленные формы их бюрократизации[609]. Дело в том, что положения о таких слушаниях и обсуждениях принимаются каждым муниципальным образованием и в большинстве случаев они написаны в интересах не столько городских сообществ, сколько городских администраций. Эти положения зачастую неконкретны и расплывчаты. Например, не существует правил формирования состава оргкомитета по проведению публичных слушаний, а когда «оргкомитет формируется целиком из муниципальных служащих (что обычно и бывает), то с большой вероятностью можно предположить, что на слушаниях будет преобладать позиция муниципалитета»[610]. Зато жестко ограничен круг вопросов, выносимых на публичные слушания. Особенно этим грешат муниципалитеты в Северо-Кавказском федеральном округе[611]. Крайне редко на общественные обсуждения выносятся вопросы межэтнических и межконфессиональных отношений, в том числе и такие важные для жителей, как размещение культовых сооружений и культурных центров. Пока не было примеров общественного обсуждения случаев дискриминации по этническому или религиозному признаку. Как правило, это мотивируется стремлением «не разжигать этническую и религиозную рознь». Тем не менее есть все основания предполагать, что как раз отсутствие институтов медиации вроде публичных слушаний и обсуждений в большей мере способствует формированию или углублению конфликтов, способных перейти из латентной фазы в открытую.
В России немало и других проблем для реализации концепции интеркультурализма, например ограниченность полномочий муниципалитетов. По мнению Н. Зубаревич, «российский муниципалитет практически любого типа — это усеченная и крайне скованная управленческая структура, у которой отобраны и перенесены на уровень регионов все базовые полномочия, в первую очередь социальные»[612]. Однако нельзя сказать, что эти административные проблемы непреодолимы. Теоретически куда больше преград для политики, основанной на низовой самоорганизации городских и локальных сообществ, выдвигает этатизм, точнее особая роль государства в политической системе России и слабая общественная активность граждан.
В социологической и политологической литературе часто подчеркивается более значительная, чем в странах Запада, роль государственной власти в жизни российского социума. Известный этносоциолог Леокадия Дробижева отмечает, что для россиян «самым значимым фактором для консолидации является государство: оно набирает вдвое большее число голосов, чем любое другое значимое представление, объединяющее россиян, — 60–75 %»[613]. Что касается гражданской активности и гражданской культуры, понимаемой главным образом как культура участия, то, судя по материалам исследования Левада-Центра за 10 лет (2006–2015), они не укрепляются в России. Подавляющее большинство россиян устойчиво отмечают, что они не оказывают какого-либо влияния ни на политическую, ни на социально-экономическую жизнь как во всем государстве, так и в своем регионе, городе или районе[614]. Эта привычная пассивность, в свою очередь, понижает стремление формальных граждан России участвовать как в политической жизни страны, так и в процедурах межкультурного диалога — важной части политики Управления культурным разнообразием (УКР). Так как же в таких условиях можно расчитывать на приживление в России основных идей интеркультурализма, предполагающих в качестве главной своей предпосылки наличие активных городских сообществ?
16. Интеркультурализм в России. Малоизученные практики самоорганизации городских сообществ
Одна из базовых гипотез нашего исследования состоит в том, что даже при слабо выраженной ориентации горожан на участие в организациях, которые принято считать институтами гражданского общества, в российских городах существуют иные, неформальные виды групповой сплоченности. Эти формы сплоченности могут оказывать стабилизирующее воздействие на межэтнические отношения и, шире, на общий культурный климат ряда российских городов, и с ними приходится считаться городским властям. Более того, мы полагаем, что традиционные формы самоорганизации (например, соседские, дружеские и межэтнические) могут стать, по крайней мере отчасти, основой для формирования российских вариантов политики интеркультурализма.
В качестве объектов нашего исследования были выбраны три российских города-миллионера: Уфа, Ростов-на-Дону и Пермь. Уфа — столица Башкирии, крупнейшей по численности населения республики России. Этот город интересен и тем, что в нем совместно проживают три крупные российские этнические группы: русские (48,9 % населения), татары (28,3 %) и башкиры (17,1 %), но при этом ни одна из групп
