луч уже не освещал комнату, а лицо американца стало каким-то безжизненным.
20
Со всех концов города к рыночной площади тянулись люди.
Хиндемит ехал по узеньким улочкам города, пока путь ему не преградил часовой.
Ентц высунулся из окошка и, вглядываясь в лица людей, пытался определить их настроение. Лица у всех были строгие, но не испуганные. Солдат на улице почти не было видно.
Обернувшись к Хиндемиту, Ентц заметил:
— Самое трудное у них позади. Им лучше, чем нам.
Хиндемиту не понравилось, что на улицах города так много народу, но он похвалил порядок на улицах. Перед рыночной площадью собралось столько людей, что проехать было невозможно. Солдаты, сидевшие на заднем сиденье, забеспокоились.
— Что тут у вас происходит? — спросил Хиндемит, высунувшись из кабины.
— Поймали тут одного!
— Кого именно?
— Нацистского гауляйтера!
— Не надоел он тебе, что ты еще раз захотел его увидеть?
— Надоел не надоел, а я погляжу на него! Вот газета, в ней все написано!
Хиндемит взял протянутую ему небольшую газету и передал ее Ентцу.
Пока машина стояла, можно было прочитать, что там написано.
— «С быстротой молнии распространилось в четверг известие о том, что арестован один из бывших крупных нацистов Саксонии Мартин Мутшман. Население, более десяти лет страдавшее под игом этого гитлеровского сатрапа, с облегчением вздохнуло, — начал читать Ентц вслух. — В течение долгих лет он злоупотреблял своим служебным положением и распоряжался судьбами многих людей. Он непосредственный виновник гибели тысяч людей в концлагерях Саксонии, но, кроме того, мы никогда не забудем, что он является убийцей наших жен и детей, погибших под бомбами. Он, который в течение многих лет кричал о необходимости воспитания у немецкого населения мужества и вежливости, сам трусливо бежал от ответственности, заклеймив себя самым позорным образом. Но и это еще не все. Он зарекомендовал себя как спекулянт и обманщик большого масштаба. У него были конфискованы огромные ценности, которые по праву должны принадлежать народу. В то время как тысячи людей голодали, влача жалкое, полуголодное существование, сам Мартин обогащался, купаясь в золоте.
И вот сейчас он стоит на рыночной площади города, но на сей раз без своей пышной свиты, в самом что ни на есть неприглядном виде. По внешнему виду — жалкий тип, а в целом он как был, так и остается изменником, который не вызывает ни жалости, ни сочувствия».
Они с трудом поехали дальше, и живой людской коридор сразу же смыкался за ними, как только машина проезжала.
Однако скоро они снова остановились. Не помогали ни сигналы клаксона, ни ругань.
Ентц спросил одного из солдат:
— Ну, что теперь будем делать?
Тот вылез из машины и что-то крикнул столпившимся на дороге людям. Это помогло: люди расступились, отошли на тротуары.
— Давай! Давай! — крикнул шоферу солдат, стоя на переднем крыле и время от времени крича:
— Давай! Давай!
В центре площади была сооружена импровизированная трибуна из неструганых досок, на которой стоял какой-то мужчина, глядя на толпу.
— Останови! — приказал Ентц шоферу.
Русские солдаты торопили его ехать дальше, но Ентц вылез из машины и направился к трибуне, чтобы поближе увидеть стоявшего на ней человека. На нем был грязный, но из хорошего материала костюм. Глазами он искал в толпе тех, кто еще совсем недавно, когда он носил нацистскую форму, взахлеб слушал его речи. На сей раз ему никто не улыбался, никто не делал дружеских знаков.
— Такое ему и во сне не снилось, — проговорил какой-то старик, обращаясь к Ентцу.
— И долго он так будет стоять? — поинтересовался кто-то из толпы.
— Два часа!
— А кто его туда поставил, советские солдаты или наши антифашисты?
Старик недоуменно пожал плечами и ответил:
— Он сам туда залез и сказал, чтобы все на него смотрели. Возможно, русские его заставили. Сейчас все, что у нас делается, известно русским. Сам бы уж он, конечно, сюда не пришел: откуда ему знать, соберется здесь народ или нет…
Вокруг трибуны, образуя живую цепочку, стояли антифашисты, записавшиеся в новую демократическую полицию. Они охраняли бывшего гауляйтера, чтобы разгневанная толпа не растерзала его.
Люди о чем-то перешептывались, отчего над толпой стоял многоголосый гул.
Стоявшие в задних рядах теснили впереди стоявших, чтобы получше рассмотреть матерого фашиста. Раздавались отдельные выкрики. Сначала их трудно было разобрать, но когда выкрики зазвучали громче, стало понятно, чего требовали люди.
— Повесить эту сволочь! На сук его! — ревела толпа.
— Если их не сдерживать, они разорвут его на куски, — заметил Ентц. — Надо что-то предпринять!
В этот момент в сторону помоста пролетел кем-то брошенный камень. Толпа рвалась все ближе к помосту. Сдерживать ее становилось все труднее. Еще один камень угодил в нациста и, упав с помоста вниз, ударил кого-то в толпе. Ушибленный закричал. Толпа пришла в движение.
— Его арестовали антифашисты, — объяснил Ентцу старик, который снова оказался возле него.
— Где?
— Где-то в горах, в стоге сена скрывался. Говорят, он шел в Вальденберг. Может, это и правда, а может, и нет, кто его знает. Наверное, он намеревался перебежать к американцам. Но я думаю, и они его не погладили бы по головке. Ну а как только его поймали, он превратился в трусливого ягненка. Умолял не убивать его, так как он якобы ничего плохого никому не сделал. Как был трусом, так и остался!
— Он был трусом? — спросил Ентц разговорчивого старика.
— А разве это не трусость — самому ничего не делать, а других заставлять измываться над людьми?
— Пожалуй, ты прав, старик, — согласился с ним Ентц.
Ентц с трудом протиснулся к цепочке антифашистов, стоявших вокруг помоста.
Каких только ругательств не выкрикивали из толпы по адресу гауляйтера! Постояв тут несколько минут, можно было живо представить себе, в каких жестокостях он участвовал. О кровожадности этого нациста рассказывали такие истории, что волосы дыбом вставали.
Обычно спокойный и выдержанный, Ентц тут потерял всякую выдержку. Его охватил приступ злости. И, как назло, сейчас при нем в первый раз не оказалось пистолета.
— Проклятие! — выругался он и ринулся по направлению к цепочке охраны, пытаясь прорваться к помосту. Ему это почти удалось, но охрана вытащила его обратно. Его так крепко схватили, что он даже почувствовал боль и невольно вскрикнул, но не столько от боли, сколько от охватившей его злости.
И этот его крик словно послужил сигналом для толпы, которая уже не могла сдерживать себя.
Люди бросились к трибуне, полезли на помост. Они оказались рядом с нацистом, начали сдирать с него пиджак. Чей-то кулак угодил ему прямо в лицо.
В этот момент раздалась длинная автоматная очередь, пули
