должны интересовать только конкретные формы угнетения. Возможно, такое объяснение и имеет под собой основания, но оно не способствует пониманию тревоги. В случае Дэна кое-что, при прочих равных, могло бы ему помочь: он мог бы перестать воспринимать свою тревожность как болезненную.
Ему пришлось бы воспринимать тревогу именно как тревогу, как приемлемую реакцию на неприемлемую ситуацию. Кто-то должен был помочь ему осознать, что это не его тревога, не его личная проблема; что в каком-то смысле похвально, конечно, что он взял на себя такую ответственность за свою семью, но он здесь не единственный дееспособный человек, которого в таких обстоятельствах нужно лечить и чье поведение нужно подвергать анализу. За пятнадцать с лишним лет Дэн усвоил противоположное. Психиатрия не смогла установить с ним искренних отношений, зато старательно занималась, образно говоря, вивисекцией, пока от Дэна не осталась никак не связанная с обстоятельствами его жизни картонная фигурка.
Во время этого процесса Дэн не был просто наблюдателем. Он мог изложить ситуацию людям, которые обязаны были ему помочь, мог отказаться от лечения. Вместо этого он выбрал совершенно ошеломляющий путь, который я, до того, как начал работать над этой книгой, считал свойственным только ему. Дэн выбрал страдание Христа, хотя и без удовлетворения, которое мог бы чувствовать, ощущай он себя Спасителем. Его история осталась скрытой от мира (даже слова о ней безличны, как он сам), похороненной под небывалой толщины напластованиями предположений о генетической предрасположенности, серотонине, дофамине, стрессе и так далее.
У Дэна, которого психиатры как только ни лечили, развились отдельные проблемы, связанные с тревожными переживаниями. Они полностью соответствовали критериям сразу нескольких диагнозов, и это сбивает с толку. Так что если говорить о его случае только как о проявлении медикализации, то яснее он не станет. В каком-то смысле ситуация Дэна была проще многих других: в ней имелся конкретный повод для тревоги. Но психические проблемы Дэна были реальными. Он принадлежал к огромному числу людей, которые видят опасность, пытаются нейтрализовать риск и в процессе наблюдают, как тревога порождает еще большую тревогу.
Обычно такое осознавание опасности объясняется человеческой эволюцией и инстинктом самосохранения. Я предложу пару других объяснений.
Подобно другим социологам и антропологам, я избрал отправной точкой расширение горизонтов планирования. Причина проста: человек, который не думает о завтрашнем дне, – это человек, который и не беспокоится. Буддийская мантра, призывающая быть внимательным к тому, что происходит здесь и сейчас, весьма эффективно выводит тревогу из игры. Это послание читается в любой мировой религии, хоть и в разных формах. «Итак, не заботьтесь, – призывал, например, Христос, – и не говорите: „что нам есть?“ или „что пить?“ или „во что одеться?“ Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом»[469].
Но ни Христос, ни Будда не упоминали, что самые первые язычники в истории, по-видимому, неплохо справлялись с вышеперечисленными заботами о завтрашнем дне. Мы отслеживаем время по часам не так давно – меньше половины нашей истории. Более важным является временной лаг, проявившийся, когда люди начали возделывать землю и планировать будущие урожаи. Трудно переоценить значение социальных структур, возникших, когда главным способом производства стало земледелие. У тех, кто продолжал жить охотой и собирательством, внимательность была частью жизни. Им не нужно было воспитывает ее в себе специально. Они жили жизнью, полной опасностей и страдания, но не утопали при этом в раздумьях.
Когда моделью Вселенной сделались тикающие часы, а растения и животные начали рассматриваться скорее как механизмы, чем как организмы, человек остался единственным автономным существом, подобным кукловоду, который держит в руках бесчисленные ниточки причинно-следственных связей. Современный человек претендует не только на то, чтобы управлять миром, но и на то, чтобы управлять рисками, которые сам же и создает. Общество возникло как внешний объект, встроенные риски которого со временем стали предметом внимания науки и политики. Прежде общество старалось не афишировать риски; теперь готовность рисковать превратилась в достоинство, благодаря которому политики побеждали на выборах.
В то же время политика, сосредоточенная на рисках, была бы легким бременем, если бы сохранялась логика риска. Коллективный риск – риск общий, мы можем обсудить его и преодолеть, все вместе. Но сильное беспокойство не довольствуется внешней сферой. Оно рвется внутрь.
В своей книге я всего лишь набросал контуры того, как человек осознавал время и как развивалась философия механицизма. Можно еще многое добавить о возникновении сознающей себя личности. Невозможно переоценить важность того, что в каком-то смысле индивидуумы существовали всегда. Когда мы, социологи, говорим об индивидуализации, мы имеем в виду, что человек все больше занимается собой как личностью. В прежние времена существовали рамки, имевшие для человека первостепенное значение, – от семьи до деревенской общины, от религии до класса, от пола до профессии, но теперь они, хорошо это или плохо, утратили актуальность. Вместо них мы получили рынок труда, систему социального обеспечения, систему образования, правовую систему, в рамках которых предполагается, что человек действует по собственной инициативе. Попадет ли индивид в список победителей или пополнит ряды неудачников, формально зависит от него самого.
Эта автономия связана с амбивалентностью и саморефлексией. Там, где социальные системы считали отправной точкой единого независимого индивида, наука долгое время занималась расчленением этого индивида на противоборствующие силы. Предрасположенности, нервы, бессознательные побуждения, вытесненные травмы, эгоистичные гены и лабильные нейротрансмиттеры – все они обитают внутри человека как чужеродные существа, способные обманывать и подрывать контролирующую инстанцию, которую мы называем «я». В разные времена ученые назначали на роль кукловода то одно, то другое такое чужеродное существо, но все они способствовали отчуждению человека от его опыта. В результате в глазах наших современников опасностями наполнен не только внешний мир. Внутренний мир – мысли, чувства и их слияние – тоже порождает множество тревог.
Когда мы беспокоимся, внешние и внутренние риски объединяются. Тревога – это не просто констатация того факта, что риск существует. Тревога – это еще и желание избавиться от внутреннего напряжения, которое составляет суть тревожности. Мы сталкиваемся с огромным колличеством самых разных тревог, но и у тревоги свои закономерности.
Есть территории риска, где люди особенно озабочены самоанализом. Они сложились исторически и рано или поздно перестают представлять опасность. Совершенно неестественно, например, для верующего рефлексировать на тему, правильно ли он верит, так же как неестественно для человека раздумывать, правильная ли у него сексуальность и правильным ли образом он любит. Территории риска обусловлены идеями и практиками, которые предыдущим поколениям казались столь же непонятными, какой нам сегодня кажется
