Маме трудно пришлось с двумя малышами. И все-таки она растила нас сама, а не сдала в приют, как многие женщины в ее положении. Ей пришлось выйти на работу, потому что тогда вдовам платили не такие хорошие пенсии, как сейчас. От правительства она помощи не получала. Вот почему я так не люблю этих бродяг-хиппи. Таскаются по всей стране, нарушают частные владения, да еще и тянут с общества денежки! Думаете, кого-нибудь из моего поколения можно убедить, что они живут праведно? Как бы не так!
Ну так вот, мама, значит, уходила на работу, а за нами с Фрэнком приглядывали соседки. У них тоже забот было полон рот, возиться с чужими малышами некогда. Разве что присмотреть, чтобы мы не свалились в костер или не заблудились. Вот так мы с Фрэнком с малых лет приучились во всем полагаться друг на друга, и больше никто нам не был нужен. Потом мы пошли в школу, и там все было то же самое. Мы с ним всегда держались вместе и были заодно.
Когда нам исполнилось одиннадцать и двенадцать лет, мама уехала из города в Уэстерфилд, деревушку, в которой она родилась. Она вернулась домой присматривать за старым дедушкой и нас с собой прихватила. Дедушка умер, а дом свой ей отписал. Она там и жила до конца, а мы с Фрэнком в четырнадцать лет бросили школу и нанялись в батраки. Другой работы в наших краях тогда не было. Но мы ничего, терпели. Нам нравилось даже. Мы мечтали, как когда-нибудь купим свою ферму. И купили — попозже, в 1948 году. Тогда мама уже умерла; дом с клочком земли, на котором он стоял, продали совету, и там потом построили муниципальное жилье. Это называлось „принудительная сделка“, не продать мы не могли. Но мы радовались, что выручили хорошие деньги. Мы ведь так и так хотели продать дом.
Тогда земля была дешевая, не то что сейчас. Мы с Фрэнком присмотрели вот эту ферму, и даже занимать не пришлось. Хватило того, что выручили за дом. С другой стороны, у нас и было-то немного! Когда мы обустроились, у нас не осталось ни одного лишнего гроша. Нам-то не привыкать, ведь у нас никогда не было свободных денег. Чего не имеешь, того не жалеешь!
Мы работали от зари до зари, но не жаловались — мы привычные. Только не хватало времени, чтобы вести дом, готовить и чинить белье. Правду сказать, мы с Фрэнком и не были мастерами в таких делах. Подумали мы, подумали, да и решили: на ферме не обойтись без хозяйки, молодой да крепкой. Такой, чтобы и за птицей ходила, и коров доила, если нужно. А в те дни женщина не могла поселиться на ферме с двумя мужчинами, если не была замужем за одним из них. Ну, не полагалось так, и все. И правильно! В наши дни забыли, что такое приличия. Кругом сплошной блуд да извращения! А тогда еще Бога боялись.
В общем, стали мы тянуть жребий, и Фрэнк выиграл. Он сделал предложение Эйлин. Тогда ей было всего двадцать два года. Она записалась в Земледельческую армию и в последний год войны работала на одной ферме с Фрэнком. В общем, мы решили, что она нам сгодится.
Она-то, Эйлин, красотка была. И разжигала похоть в мужских чреслах! Бывало, ходила, покачивая бедрами, а когда наклонялась вперед, грудь прямо вываливалась из платья. И ведь все сама понимала! Вот уж верно сказано: чего не имеешь, того не жалеешь. Но как только попадется такая… вертихвостка, сразу внутри точно огнем обжигает. И уж так она меня распаляла!
В первое лето, как они поженились, она работала в доме или во дворе, а я глаз с нее не спускал. Я человек богобоязненный. Мама хорошо нас воспитала! Она была женщиной набожной, ни одной службы не пропускала.
Водила нас в методистскую церковь. А дедушка наш и вовсе проповедником был! И вот я вожделел Эйлин, но по своей воле заповедей не нарушал! Уж так мы, мужчины, устроены, такое у нас естество. Это она сбивала меня с пути истинного! Завивала волосы и красила губы, хотя Фрэнк ей запрещал. Помню, она сначала все просила, чтобы Фрэнк в субботу вечером свозил ее в Бамфорд на танцы. Ее-то, замужнюю женщину! Фрэнк, конечно, отказывался. Потом она поняла, что все без толку, и просить перестала.
Я видел ее каждый день, следил за ней, и желание становилось все сильнее. Она разливает чай, наклоняет голову, а я сам не свой от ее запаха. Мылом от нее пахло и цветами… Бывало, развесит она в понедельник утром свое белье во дворе — трусы, юбки там, чулки… Вытянется, чтобы приколоть белье прищепками, юбка у нее задерется, и все видно… Ноги-то белые, как слоновая кость… Я просто места себе не находил… Дьяволова работа! Ну а она… ведь видела, что со мной творится, и хоть бы что. Одно слово — вертихвостка!
Ну вот, у нас с Фрэнком всю жизнь все было общее. Когда маленькие были — делились одеждой и игрушками, как подросли — стали вместе работать и копить. Вот однажды Фрэнк мне и говорит: „Я видел, как ты смотришь на Эйлин. У нас все всегда было общее, так что будет по-честному, коли ты и здесь возьмешь свою долю. Ведь вторая хозяйка нам с тобой не по карману. Будем жить с ней по очереди, делиться, как и всем прочим. Так будет справедливо и по совести. Я сам ей скажу“.
И сказал. Сначала-то она заартачилась, шумела, плакала. Не послушалась, значит, законного мужа! Фрэнк был парень смирный. В первый раз ей все спустил, хотя ему было не по себе, ведь он обещал мне, что все наладится. „Дай ей срок, — он мне говорит. — Она согласится“.
А она все не соглашалась. Упрямая была! Я понял, что по-доброму ее не уговорить. Фрэнк-то был тихий, все ей спускал. Тогда я решил взять дело в свои руки. Пусть приучится слушаться мужчин!
Дело было вечером, как-то в начале осени. Помню, как сейчас. Я вышел прогуляться на вал и увидел Эйлин. Она собирала чернику у старой крепости. Вот она меня зовет: „Лайонел! Поди сюда, нагни мне ветку, а я оберу ягоды“.
Тут-то мне и стукнуло: да здесь не одну ягодку можно сорвать. Схватил я ее и поволок в развалины. Она дралась и брыкалась, как дикая лошадь, даже укусила меня! И обзывала всякими словами, каких я и не слыхивал! Порядочная женщина, вроде нашей мамы, в гробу бы перевернулась, коли услышала бы такое! Ну, я пару раз ее стукнул, она и затихла. Я повалил ее на пол… ну, все и сделалось. После она ничего не сказала. Поплакала только, встала, одернула юбку и вышла.
Сначала она пожаловалась Фрэнку, но он на нее прикрикнул: мол, не из-за чего шум поднимать! После того с ней больше хлопот не было, и мы жили с ней по очереди, как и обещал Фрэнк. И Эйлин тоже притихла. Поняла, кто в доме хозяин. Женщина должна знать свое место.
Меньше чем через год после того родился Брайан. Мы с Фрэнком оба считали его своим сыном. Он всегда был хорошим мальчиком.
Ну, а теперь я вам главное скажу, и вы сразу поймете, что женщинам доверять нельзя. С Эйлин много лет не было никаких хлопот… И вот однажды, мальчику тогда лет четырнадцать было, поднимаюсь я по дороге на ферму и вижу: навстречу мне спускается Эйлин — с чемоданом, в пальто и шляпке. Я ей: куда, мол, собралась? А она: уезжаю, говорит, насовсем уезжаю с фермы. Представляете? И хозяйство бросила, и нас, и мальчика! Потаскушка, одно слово!
Я велел ей возвращаться домой, но она не послушалась. Говорит, мол, решила уехать, и все, и я ей не помешаю. А вот помешал же! Пришлось, не то она осрамила бы нас, опозорила наше доброе имя! Я схватил ее за шею, надавил да чуть скрутил. А она сразу раз — и осела на землю. Я отволок ее тело в кусты и сразу пошел к Фрэнку.
