10 Танина комната превратилась у нас в подобие штаба заговорщиков. Я принёс рюкзак, достал из него литровую нержавеющую флягу, полную самодельного мускатного вина, отвинтил крышку, понюхал…
– Чувствую, пригодится, – сказал Тане.
– Когда брал, уже чувствовал? – спросила она. Я пожал плечами:
– Наверное, предвидел встречу с интересными людьми. Кстати, до Болтов можем доехать на электричке, ещё один местный ништяк для коллекции.
– Питерский воздух действует? На глазах превращаешься в хиппаря.
– Нужен хайр.
– Федотов тебе покажет хайр. «Р-распущенные!..» – сказала Таня.
– «Иди сюда, бар-рмалей!..» – ответил я.
Иван Захарович Федотов, наш военрук, отставной капитан второго ранга, добрейший и способный при случае заменить учителя в любом классе по любому предмету, обладал лишь одним недостатком – полным, совершенно иррациональным неприятием внешних сторон неформальности.
Мы сказали бабушке и дедушке, что хотим погулять по ночному городу – и правда, в четыре часа вовсю темнело, – собрались и, перекидываясь разнообразными федотовскими словечками, вышли. Пока дожидались электрички, стемнело совсем, так что мрак растворял не только зрительные образы, но словно бы и звуки, и ослепительный прожектор с длинным хвостом бледно-жёлтых окон, подлетевший к платформе, не помешал нам разговаривать вполголоса. Вошли, сели; вагон был почти безлюден, и Таня, в обществе обычно сдержанная, положила голову мне на плечо. Тронулись. Двойные удары колёс на стыках, летящие навстречу фонари, хриплый голос из динамиков, объявляющий станции… Я бы сутки так ехал, но дорога до Балтийского вокзала была коротка, а пешком от вокзала до цели – и того меньше.
Нашли нужный дом, парадную. Этаж был третий, но насколько выше он оказался нашего третьего: лестничные пролёты длиннее раза в полтора! Тёмная металлическая дверь с нарисованным размашистыми белыми мазками городским видом: закруглённая колоннада, то ли Питер, то ли Рим, частично переходящая на стену. Я нажал вторую сверху кнопку и не услышал звонка. Первые секунды за дверью ничего не происходило: ни шагов, ни вопроса, глазок не потемнел, – и вдруг щёлкнул замок, колонны бесшумно разомкнулись. На пороге стоял высокий мужчина лет, наверное, под тридцать.
– Здравствуйте, – сказал я, – а Всеволод здесь?
– Нет пока.
– Кодовое слово: Ёзель.
– Прошу. – Хозяин, посторонившись, впустил нас в коридор и, пока мы разувались и вешали куртки, объяснил: – Ёзель, чтобы вы знали, – это я, потому что с добрым утром, тётя Хая.
– Ай-ай-ай, – кивнула Таня.
– Вижу: в теме. Здесь ванная, а будете готовы – заходите сюда, – кивнул он на одну из дверей, которых в сумрачный коридор выглядывало не меньше десятка. По первому впечатлению, квартира была огромна: настоящая питерская коммуналка, о которых я много слышал и читал, с паркетом и высоченными потолками, небогатая, но чистая. И почему-то при таких размерах было бы нелегко вообразить здесь километровую очередь в туалет.
Только войдя в комнату, мы вспомнили, что надо представиться.
– Очень приятно, я Станислав по паспорту, но где бы его найти, – огляделся Ёзель по сторонам.
В комнате было гораздо светлее: под потолком сияла роскошная, почти музейная люстра. Сама комната превосходила размерами, особенно длиной, нашу гостиную и вдобавок имела подобие второго этажа, занимавшего примерно треть площади и отгороженного тёмной занавеской. Наверх вела деревянная лесенка, а внизу не только мы, но и рослый хозяин мог бы гулять, не пригибая головы. Но больше этих полатей и даже больше старого беккеровского пианино внимание притягивала стена, сплошь покрытая рисунками и фотографиями: были здесь виды разных городов, горы, море; я заметил даже крымский пейзаж с Аю-Дагом, а рядом – набросанный карандашом или углём портрет ослепительной красавицы в теннисной повязке на волосах. В одной лишь повязке, а нарисована девушка была почти по пояс. Наши с Таней взгляды остановились на ней одновременно.
– Вот вам и ай-ай-ай, – сказал Станислав.
Он усадил нас на низенькую банкетку или козетку, а сам так и стоял посреди комнаты, всем обликом необычайно гармонируя с ней: костлявый, темноволосый, слегка небритый и лохматый, в просторных тёмных брюках и тропической рубашке с коротким рукавом.
– Чем бы вас занять пока? – продолжал он, – хотите почитать?
Достал из антикварного шкафа громадный том, положил на журнальный столик перед нами. Я открыл: ничего ж себе, стихи, да какие! Машинописные страницы, проложенные папиросной бумагой… Таня, едва касаясь, перелистнула несколько и остановилась на самом длинном:
Из пасти льва струя не журчит и не слышно рыка. Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика, никаких голосов. Неподвижна листва. И чужда обстановка сия для столь грозного лика, и нова…
– Нравится? – спросил Станислав, когда мы дочитали.
– Очень, – синхронно сказали мы.
– Мой родной дядя за эти сборники лежал в психушке пятнадцать лет назад, такие дела…
Интересно, – задумался я, прочитав новое стихотворение, – смогу ли сам когда-нибудь написать хоть несколько строк – чтобы их перепечатывали, хранили, показывали гостям? Или, может быть, одного писания мало, нужна ещё биография?..
Таня подтолкнула меня плечом:
– Что, Сашка, мечтаешь?
11 На верхнем этаже кто-то заворочался и чихнул.
– Не обращайте внимания, – сказал Станислав, – встаёт, отсыпался после смены… Серёга, вылезаешь?!
– Да, – отозвались с полатей.
– Здесь новая леди, оденься предварительно.
– Окей!
Вскоре по лестнице спустился босой парень в чёрной майке и армейских камуфляжных штанах, с перекинутым через плечо полотенцем, учтиво поздоровался и, обув шлёпанцы, вышел.
– Больше там никого, – сказал хозяин, и мы продолжали читать.
Не прошло и минуты, как в дверь постучали и сразу распахнули во всю ширь.
