Ночь я провела, прижавшись к Джорджу-Харрисону. Он спал. Думаю, на самом деле притворялся. Просто закрыл глаза, предоставив мне довольствоваться тем, что он тут, рядом со мной.
Я всю ночь читала дневник матери. Она описывала в нем свою суровую жизнь в английском пансионе, бессонные ночи, когда ее душило чувство одиночества и отчаяния. Были в дневнике и полные радости страницы о знакомстве с моим отцом в пабе, где с экрана телевизора «Битлз» пели All You Need Is Love, об их первых трех годах вместе, когда она обрела подобие счастья. Я поняла причины ее возвращения в Балтимор: она мечтала, надеялась снова влиться в семью. Я узнала о ее жизни внештатной журналистки, о ее приключениях, тяге к свободе, которую она превратила в цель своего существования. Как мы были похожи в этом возрасте! Я колесила по миру, ища в глазах незнакомых людей то, что не посмела разглядеть в глазах своих родителей, потому что боялась слишком хорошо их понять… Читая, я словно заново узнавала то, что мне открылось во время путешествия: с каким рвением она взялась за проект собственной газеты, какие баталии выдержала, в какое безумие из-за всего этого погрузилась.
На рассвете, добравшись до последних страниц материнского дневника, я разбудила мужчину, которого уже полюбила, чтобы прочитать их вместе с ним, потому что они касались его. Мама написала это не для себя одной, но и для Мэй.
27 октября 1980 г.
Это мои последние слова, доверенные тебе, дорогой Дневник.
Когда мы нашли в себе силы спуститься к брату, лежавшему внизу, у лестницы, мы обе подумали, что он умер. Но Мэй заметила, что он еще дышит. Тогда мы решили, что непоправимого не случилось. Мы отнесли его в его машину и отвезли в больницу. Когда носилки с ним бегом увезли санитары, мы сбежали, как воровки, которыми и были. Ночью я позвонила в больницу и спросила, как он. Безнадежен, ответили врачи. У него был проломлен затылок, чудо, что он еще дышал, но, когда от него отсоединят все трубки, его жизнь угаснет. Мы, воровки-идеалистки, превратились в преступниц, пусть и невольно.
Еще до наступления утра Мэй села за руль и утопила машину моего брата в темных водах доков. Мы следили, как она уходит под воду. О том, что он приезжал к нам, никто не знал; в отсутствие улик никто не установил бы, что мы натворили.
В полдень мне позвонила мать и потребовала, чтобы я немедленно к ней явилась. В последний раз я села на свой старый «Триумф».
Мать ждала меня в больничном холле. Она почти не отходила от сына. Я хотела увидеть его тело, но она не разрешила. Я хотела во всем ей сознаться, и будь что будет, вернуть ей картину, раз она была ей так дорога, даже если мое раскаяние получится жалким и напрасным. Но она не дала мне раскрыть рта. Говорить собиралась она.
– Убирайся, – сказала она, – покинь страну, пока не поздно, и больше никогда сюда не возвращайся. Прошлой ночью я потеряла сына, не хватало мне дочери в тюрьме! Я все знаю, потому что ты моя дочь. Мне хватило рассказа санитаров о двух женщинах, положивших Эдварда на носилки в отделении неотложной помощи и сбежавших. Я опасалась худшего и, увидев тебя, все поняла. Позвонив тебе, я не сказала, где меня искать, и вот ты здесь. Избавься от моей машины, если еще этого не сделала, и тоже исчезни.
И она ушла, унося с собой свое горе, оставив меня одну.
Из больницы я поехала в лофт. Мэй там не было. Тогда я отправилась в банк, чтобы обналичить чек, который мне вручила мать, чтобы снова от меня отречься. В банке я пришла к мужу Ронды и отдала ему на хранение «Девушку у окна»: попросила поместить картину в сейф, который там арендовала. Он, не задавая вопросов, дал мне заполнить бумаги. Не хочу забирать ее с собой, никогда не смогла бы смотреть на эту девушку, при всей ее красоте, не думая о ее судьбе и судьбе моего брата. После этого сразу купила билет на самолет, а остаток своих денег положила в конверт. Я оставлю их на ночном столике, чтобы Мэй было на что пересечь границу и прожить первые дни в Канаде.
* * *
Это последние слова, которые я пишу тебе, моя любовь.
Я вернулась в лофт, и в этот раз ты меня ждала. Я сообщила тебе о своем решении. Мы долго говорили, потом молча плакали. Ты собрала два чемодана, свой и мой.
Ты уснула, и я ушла. Сказать тебе «до свиданья» было бы ложью, «прощай» – слишком жестоко. Я оставила на ночном столике все облигации, чтобы ты смогла заново отстроить свою жизнь, которую испортила я. Ты носишь дитя, любовь моя, и оно продолжит историю, которую я обрываю. Тебе решать, рассказать ли ее когда-нибудь.
За меня не беспокойся. В Лондоне есть человек, который меня ждет, я могу на него положиться. Во всяком случае, я на это надеюсь. Это из-за него я так часто терзала твой слух, бесконечно крутя диски «Битлз», а ведь ты любила только «Роллинг стоунз».
Это мои последние слова тебе, потому что я никого не хочу обманывать. Если он захочет меня простить, то я стану любить его изо всех сил и посвящу всю жизнь тому, чтобы сделать его счастливым.
И вы будьте счастливы вместе, подари своему ребенку радость жизни, знаю, тебе это под силу. С тобой связаны мои лучшие годы, и, что бы с нами ни случилось, ты останешься в моем сердце до конца моих дней.
Салли-ЭннТак кончалась последняя страница ее дневника. Занимался новый день. Джордж-Харрисон принес мне свитер и джинсы, и мы пошли гулять в лес.
39
Элинор-Ригби
Октябрь 2016 г., Магог
Я позвонила Мишелю, чтобы узнать, как у него дела. По нему я скучала сильнее всего. Как бы между прочим спросила, говорила ли ему мама о банке, в котором спрятала картину. Он ответил, что это нелогично. Зачем держать картину в сейфе? Ведь картины пишут для того, чтобы вешать их на стены. Я не нашла объяснения, которое его устроило бы. Он спросил, скоро ли я вернусь, и я обещала, что приеду, как только смогу. После этого он спросил, нашла ли я то, что искала, и я, глядя на Джорджа-Харрисона, ответила, что нашла как раз то, чего не искала. Он подтвердил, что так бывает, он читал в своих книгах, что многие научные открытия совершаются случайно. В библиотеке было двое читателей, и при таком наплыве посетителей он не мог долго разговаривать по телефону. Он обещал поцеловать за меня Мэгги и папу и взял с меня слово, что я им позвоню.
