От этого шепота по телу Ирис пробежала дрожь, но, собравшись с силами, она оттолкнула от себя Виттора и приготовилась уйти.
– Вы меня с кем-то перепутали, лаэрд. Приятного дня.
Он схватил ее за локоть и рванул обратно так, что у Ирис клацнули зубы. Одновременно с этим вынул из кармана жилета свернутую купюру и протянул ювелиру.
– Можно мы поговорим наедине? И принесите нам кофе.
Деньги, как всегда, сотворили чудо, и толстяк даже не подумал возражать, когда Виттор втолкнул Ирис в соседнее помещение, оформленное в виде небольшой комнаты отдыха, где особо важные посетители могли посидеть на уютном диване и не спеша выбрать товар под чашечку кофе, а иногда – и под трубочку опиума.
– Что ты себе позволяешь?! – зашипела она разъяренной кошкой, отпрыгивая от Виттора. – Так и будешь приплачивать каждый раз персоналу, чтобы трахать меня, где придется? В подсобках магазинов? В коридоре своего клуба? В гардеробе парламента? Я выросла из твоих игр, Виттор, сколько можно тебе это повторять? У меня новый любовник. Моложе тебя в два раза. И горячее раза в три.
– Ты наслаждаешься, унижая меня, да, Ирис-детка? – покачал он головой, надвигаясь на нее и ослабляя узел галстука над вырезом жилета. – Тебе нравится мучить меня? Ты всегда меня мучила, играла мной, как хотела. А ведь мы могли быть счастливы. До сих пор можем. Я всегда мечтал быть с тобой, только с тобой.
– Ты сам унижаешься, – отрезала Ирис и попятилась. – Не боишься, что жена узнает о нашей встрече? Раньше боялся.
Виттор рассмеялся, искренне и очень естественно, как и все, что он умел делать.
– Да плевать мне на эту толстую корову! Я же говорил тебе, Ирис-детка, что нужно лишь немного подождать. Что я буду твоим, как только подохнет ее папаша, который грозился лишить меня денег, – Виттор развел руками, – и вот он, наконец, подох! И уже давно! А ты не дождалась. Нет в тебе терпения, конфеточка, и любви ко мне нет. Тебе нравится меня мучить даже сейчас, когда я у твоих ног.
В подтверждение своих слов он опустился на колени, обхватил бедра Ирис и прижался щекой к ее животу. Она смотрела на его склоненную голову с густыми, как у молодого мужчины, волосами и ощущала, какой невыносимый холод идет от его рук. Острые морозные иглы сковывали ее ноги, пронзали бока, подбирались к груди, спирая дыхание, и там, между ребер, они грубыми твердыми пальцами останавливали ее сердце.
– Уйди, Виттор, – произнесла Ирис тихим голосом, и если бы он в этот момент догадался взглянуть ей в лицо, то ужаснулся бы от дикого, полного ненависти выражения глаз. – Возвращайся к семье, где тебе самое место.
Но поднимать голову он не стал, а только еще крепче стиснул ее колени и поцеловал через ткань юбки низ ее живота.
– Ты – моя семья, детка, – проговорил он, – помнишь? Ты была у меня первой, а я был первым у тебя. Такое не забывается. Это на всю жизнь. Если бы ты умела любить, ты бы это знала.
Они действительно были первыми друг у друга, и память запела внутри Ирис, прокладывая тонкую проталинку под грубой коркой парализовавшего сердце льда. Она вспомнила тот день, когда впервые, робко держась за руку матери, переступила порог уважаемого дома, где жила семья Виттора. Его мама болела, долго и страшно, и поэтому – как последнюю панацею для облегчения страданий – ведунью позвали помочь. Врачи к тому времени только разводили руками, дорогостоящие курсы лечения не приносили улучшения и даже хваленая магия, заживляющая раны белых волков, была не в силах остановить гниение внутри тела несчастной женщины.
Взрослые поднялись наверх, в спальню больной, откуда доносились протяжные мучительные стоны, а маленькую Ирис предоставили заботам кухарки. Впрочем, у той вскоре едва не сбежало молоко, и непоседливая любопытная девочка оказалась без присмотра. Какое же впечатление на нее, жившей в бедной лачужке, произвел тот дом! Огромными глазами Ирис рассматривала суровые лица на портретах, оформленных в темных тонах, дышала на фигурное мозаичное стекло в коридорных дверях и скользила своими потрепанными башмачками по гладкой холодной плитке, выложенной орнаментом в виде цветов.
В одной из чудесных комнат она увидела сидевшего за столом мальчика. Тот явно скучал, подперев кулаками щеки, перед доской в черную и белую клетку, на которой, как подсолнухи на поле, густо торчали фигурки, вырезанные из оникса и горного хрусталя. Каждую такую игрушечку венчал позолоченный символ, и у некоторых фигур эти символы были разные, а у других – повторялись.
Ирис застыла в восхищении, разглядывая это чудо, а Виттор разглядывал ее. Так они и познакомились.
– Нравится? – спросил он.
– Да…
Ирис перевела свои восхищенные глазенки и на мальчика, ведь он не только владел фигурками, но и знал какие-то особые правила, по которым следовало с ними играть, и тот вдруг переменился в лице. Тогда она подумала, что очень понравилась ему, и только позже, гораздо позже, с непростительным опозданием узнала, что Виттору нравились все, кто смотрел на него такими глазами.
А всех, кто не смотрел, он презирал или начинал игнорировать.
Мать Ирис знала свое дело, и отец Виттора не мог на нее нарадоваться. Узнав, в каких условиях проживает ведунья с крошкой-дочкой, он незамедлительно забрал их и поселил под крышей собственного особняка, выделив достойную комнату и содержание. Так мальчик, владеющий драгоценными фигурками на доске, стал для маленькой девочки лучшим другом.
Они действительно стали очень близки, проводили все дни рука об руку, устроили себе тайное убежище в саду, в домике, специально установленном в ветвях раскидистого дуба, и могли часами просиживать там, играя. Заводилой, конечно, всегда был Виттор, Ирис только послушно выполняла все команды и принимала те роли, которые ей отводились. Когда им доводилось делить угощение, она всегда уступала ему лучшие кусочки, но зато он никогда не давал ее в обиду, и если кто-то из его мальчишек-друзей, приходивших в гости, начинал дразнить Ирис, то тут же получал в глаз. Наверно, они оба тогда наслаждались своей дружбой и своим счастьем: она поклонялась, он принимал поклонение.
Им не приходилось расставаться ни на миг – отец Виттора оплатил обучение Ирис, и она ходила в ту же школу, что и ее друг. Но болезнь его матери по-прежнему требовала больших денежных вложений, и взрослым все труднее становилось скрывать от детей то, что на счету каждая монетка. Ирис ценила то, что дала ей другая семья, и старалась всегда быть тихой и послушной девочкой, но, наконец, случилось неизбежное: у семьи Виттора не осталось средств, чтобы платить за нее, и дорогую хорошую школу пришлось бросить.
Она приняла это покорно и без слез. Виттору требовалось больше, он почти вырос и должен был стать достойным представителем своего рода, его дополнительные занятия съедали последние жалкие монеты, не говоря уже об одежде, которая постоянно требовалась для быстро подрастающего молодого человека, и Ирис все эти потребности понимала. Виттор и сам не раз жаловался на бедность.
– Когда она уже сдохнет? – цедил он сквозь зубы и сжимал кулаки, наблюдая, как слуги выносят из дома очередную картину, статуэтку или сервиз, чтобы отец мог продать это на благотворительном аукционе и выручить еще немного денег на лечение матери. – Мы уже живем в голых стенах! Сколько можно из нас жилы тянуть!
