– Сигурду, а не мне пришло в голову перебраться через цепь, – сказал я.
О том, как мы потеряли наше богатство, мне не хотелось говорить, пока я не узнал, все ли викинги с этим смирились. Пенда понимающе кивнул.
– Как Халльдор? – спросил я.
Англичанин скривился.
– Везде, куда он ни пойдет, дети будут реветь. Несчастный боров стал еще страшнее тебя, парень. Но, думаю, он выживет. И Кальф тоже, ежели не начнется горячка. Он держится, хотя крови потерял столько, что по ней мог бы плавать кнорр. Если он везучий, то рана, возможно, промылась… Боже, ужасно хочется есть.
– И мне, – сказал я. Мой желудок жалобно заворчал. – Сегодня Сигурд великодушен, раз позволил развести огонь на борту, – я кивком указал на котел, дымящийся над балластом. – И медовухи столько, что драться из-за нее мы сегодня, похоже, не будем.
– Ваш ярл хочет, чтобы вы все запили горечь, после того как лишились добычи, – произнес Пенда. То, до чего я не хотел касаться, опять всплыло, будто раздувшаяся дохлая рыба. – От такой потери у любого разболится живот, – прибавил англичанин, покачав головой, а затем, словно ощутив на себе тень моего хмурого взгляда, спокойно пожал плечами. – Только ведь мертвецам серебро уже не нужно.
– Вот именно, Пенда, не нужно, – сказал я, и слова мои были горячи, как кузнечная окалина. – Надеюсь, им всем хватило здравого смысла, чтобы это понять.
– Им-то? – переспросил Пенда с сомнением. – Они норвежцы, парень, – усмехнулся он, словно бы дав на мой вопрос исчерпывающий ответ.
Решив, что опасно задерживаться возле устья реки, где рано или поздно появились бы императорские суда, мы на следующий же день подняли паруса, и ветер пригнал нас к низким островкам, поросшим березами да высокой травой. Понаблюдав за тем, как летает пара бакланов, Браги, капитан «Фьорд-Элька», определил, что скоро перед нами возникнут утесы. Он оказался прав. И мы, и датчане, пришвартовали свои корабли. Вечером Сигурд решил устроить тинг – сходку, на которой каждый мог открыто высказать то, что думает. На душе было тяжело, как под железным гнетом, и темно, как в заднице Хели. На моей памяти наше братство еще ни разу так не собиралось. Бьярни сказал мне, что с тех пор, как он принес Сигурду присягу, тинг не созывали.
– Ярл всегда сам решал за нас всех, и меня это устраивало, – сказал викинг, сидя на скале и обстругивая палку, как часто делал его брат. Бьорн был не так искусен и никогда бы не смог вырезать на камне рунический узор, подобный тому, который ему посвятил Бьярни, но простую ручную работу он любил, и теперь она как будто успокаивала его брата. – Этого дохляка Сигурд тоже позвал. Хочет дать ему слово. – Бьярни кивнул на Рольфа, который, казалось, стал для датчан кем-то вроде вожака. – Не нравится мне, что они суют свои клювы в наш хлеб. Видал бы ты, как они шептались, сбившись в кучу. Похоже, что-то замышляют.
– А завтра они, чего доброго, захотят смочить бороды нашим медом, – простонал Брам, сидевший на корточках за деревом. – Датские ублюдки! – прибавил он и закончил свое дело, громоподобно выпустив газы.
– Теперь они хотя бы не потянут руки к нашему серебру, которое лежит то ли на речном дне, то ли у франков в сундуках, – буркнул Кьяр, кормчий «Фьорд-Элька».
Его близко посаженные глаза метнули в меня взгляд, способный пронзить броню. Я мог бы сказать ему, что, если б мы не пожертвовали серебром, он бы теперь почти наверняка разлагался и вонял. Но спорить было бесполезно, и я просто ушел, буркнув себе под нос: «Видал я псов поумнее, чем эти сукины сыны».
Захотев полюбоваться заходящим солнцем, я взобрался на скалу, покрытую пятнами желтого мха, и понял, что остров ужасно мал. Невольно мне на глаза попался отец Эгфрит: он разговаривал со своим пригвожденным богом, стоя на коленях в траве. Обернувшись, монах выгнул брови так, словно его молитвы были услышаны раньше, чем он предполагал.
– Ах, Ворон, – сказал он, шмыгнув носом, – рад тебя видеть, мой мальчик.
– Ясно, монах, почему твой бог любит невольников и шлюх, – презрительно сказал я и оттопырил щеку языком. – Они тоже всегда на коленях.
Эгфрит, нахмурясь, встал и отряхнул с балахона пушистые семена скерды.
– Оставь эту плотскую грязь при себе, юноша, и давай поговорим как мужчина с мужчиной.
Говорить с ним я не хотел и потому развернулся, чтобы спуститься к кораблям, возле которых в тот день тоже было невесело, однако монах меня окликнул:
– Постой, мне нужно тебе что-то сказать.
Я никуда не спешил и потому решил остаться – хотя бы ради того, чтоб кинуть в монаха еще несколько оскорблений. К тому же мне вдруг подумалось, что дело касается Кинетрит, с которой я так и не поговорил после того, как мы выкрали ее из монастыря. Да и тогда она меня словно не узнала. Я подошел к Эгфриту и уставился на неспокойное аспидно-серое море. Низкое вечернее солнце роняло на воду пятна серебра, насмешливо напоминая мне о потерянном богатстве. Мои косы, подхваченные резким соленым ветром, били меня по лицу.
– Твой замысел нас всех спас, – сказал монах.
– Ты один так думаешь, – ответил я, спрятав удивление под маской холодности. – По-моему, даже Сигурд жалеет, что сделал, как я предложил.
– Они простые люди, Ворон, и потому могут стать легкой добычей для того, кто сеет зло и суеверия. Они не видят истинного пути. – Эгфрит тряхнул своей куньей головенкой. – Даже псы умнее большинства из них. – Внезапно он улыбнулся: – И все же они понимают, что ты был прав. Я уверен.
– Осторожней, монах. Я ведь тоже из этих простых людей.
– Видишь ли, юноша, я придерживаюсь иного мнения. И потому, – он напустил на себя строгий вид и поднял палец, – ты мне небезразличен. Ты и твой ярл, коли желаешь знать. Если я вытащу вас двоих из когтей Асгота, то и для остальных еще есть надежда.
– Асгот? – выпалил я. – Да я терпеть не могу этого старого блохастого волка!
В глазах Эгфрита как будто сверкнула молния улыбки. Затем монах глубокомысленно кивнул.
– Потому что он убил твоего друга-плотника…
– Потому что он прогнил, как старый корень, и ему неведома честь.
Мой ответ заставил Эгфрита задуматься. Его седеющие волосы шевелились на ветру, точно гусиный пух. На выбритой макушке багровел уродливый шрам, оставленный Глумовым мечом, что висел теперь у меня на бедре. Прежний капитан «Фьорд-Элька» выдрал из головы монаха кусок мяса, а возможно, и кости, но тот умудрился остаться в живых, чтобы донимать нас всех, словно кусачий слепень.
– Скоро начнется тинг, – сказал я и, набрав полную грудь прохладного воздуха, подумал, что зима не за горами.
Потом я повернулся и пошел прочь.
– Я пришел сюда молиться о ней, – сказал Эгфрит. – Она потеряна, Ворон. Она потеряна, а найдет ее Асгот.
Не оборачиваясь, я продолжал идти по скалам, поросшим щетинистыми клочьями травы. Внизу трава сменилась водорослями, а в голове у меня все звучало: «Она потеряна, Ворон». Эти слова повторялись снова и снова, как биение морских волн о берег или плеск франкской реки под еловым веслом.
