Вытащила обрывок бумаги.
– Как он здесь оказался, он же у Одетты Юрьевны оставался, – удивилась она, – это мы в прошлом году с подругой нашли чуть подальше от здешних мест, когда пересеклись с чудесами. Про Азазелло здесь, ангела.
– Азазелло? – глаза мужчины сверкнули. – Что может быть написано про отверженного ангела на клочке желтой бумаги?
– Да не до конца и написано, – Наташа вернулась за стол, – это Снегурочка, Моряна, нам его зачем-то отдала. Дед ее ругал, метель была сильная.
– Уж дедушка внучку ругать зазря не будет, – вмешалась Северная Бабушка. И сурово посмотрела на Наташу, которая протянула ее сыну обрывок желтого листа, – а подруга твоя где?
– Моряна девочку унесла из дому, – отважно, за Наталью, ответила Анна.
– Моряна? – северная бабушка растерялась. – Знать, не просто так она это сделала… А ты храбрая, Аннушка, собирайся к Вихрюте, идти пора…
Слава и Иван разожгли костер и вели неторопливую беседу. Иван рассказывал о себе, а Слава скупо отвечал на его самоуничто-жающие реплики, внутренне сжимаясь от хлыста его слов, словно бил Ваня не себя, а его, Славину, душу…
«Потерялась… Умудрилась потеряться в такую пору. В заснеженной тайге. Да только же ненадолго в сторону ушла, от скита Алексея, показалось, ручей запел поблизости, удивилась еще. В декабре, на севере, в стужу жгучую? Когда всю воду таежную, сонную, давным-давно сковал мороз? И дивно, словно родное все тут.
Все равно, наваждение это, конечно наваждение. Только костер за деревьями мелькал, разговор был слышен. А теперь ни костра, ни людей, будто морок глаза снегом укрыл. А нет, опять звенит… Странный звон, дивный. Ручей – не ручей, как песня, льдом подернутая.
Говорят, Моряна в этих краях часто кружит, морок напускает, дева холодная, северная. Снегурочка? «Твои следы, в сугробах у реки, как из слюды они тонки. Чуть подморозило, два крошки-озера, и звезды в них дрожат, маня, как огоньки. Возьмешь в ладонь, хотя один твой след, но только тронь. Он просто снег. Он разлипается, но рассыпается. И вот в руке одна вода и следа нет».
Да никак Моряна меня морочит? Песня странная, на жизнь мою похожа. Устала идти, да и деревья все чаще, словно жмутся друг к дружке, не пускают. Сяду, отдохну, да дальше пойду, на песню. Глаза слипаются, да голова кружится, а снег теплым стал, как любимое одеяло в детстве. Холод в душу проник да огнем обернулся, не жалящим, согревающим.
А надо ли искать своих? Надо ли возвращаться, когда земля и снег так греют, небо укутывают, да деревья таежные приют дать готовы? Вон и песня Моряны все яснее и звонче…»
– Что в доме моем делаешь, Сова? – голос насмешливый, только что певший песню чудную, холодную и родную. Наряд белый, узорчатый, домотканый. Моряна взгляд поймала.
– Нравится? Мое рукоделие.
– Красиво, на вьюгу узор похож, – согласилась молодая женщина, сидевшая под деревом.
– Угадала, вьюга это. Не замерзла ли? – опять рассмеялась колким снегом Моряна.
– Да нет, – улыбнулась женщина в ответ, – тепло у тебя в доме, уютно. Уходить не хочется. К другим холодам привыкла, куда более сильным.
– Не хочется? – Моряна почти удивилась. – А снежинки мои душою чувствуешь?
– Конечно, чувствую, теплые, родные…
– Да и давно в твоей жизни так? – Моряна оказалась рядом, словно и не стояла в буравчиках снежных.
– Давно, Моряна, давно, – откликнулась женщина, – словно и не было меня никогда. Ни солнца южного в детстве, ни тепла человеческого.
– Эх, девка, – вздохнула Моряна, – молодая да пригожая, далеко же ты забралась-то от дома родного, от сердца своего. В пору-то новогоднюю. Желание хоть загадай, как положено.
– Хорошо, – вымученно улыбнулась женщина, – не забралась я, а работа у меня такая странная.
– Не твоя это работа, не твоя судьба, ну да поспи. Измотали тебя люди, истрепали и душу твою, и сам Путь твой, коль не понимаешь что, а говоришь упрямо чужое для человеков. Чай в доме моем поспокойнее тебе будет, не потревожит никто, печали во сне пройдут, боль замерзнет. А как проснешься, оттаешь ручьями весенними. Непростой сон мой, непростой.
– Спасибо тебе, Моряна, чудо Северное.
– Мои следы, в сугробах у реки, как из слюды они тонки. Чуть подморозило, два крошки-озера, и звезды в них дрожат, маня, как огоньки. Возьмешь в ладонь, хотя один твой след, но только тронь. Он просто снег. Он разлипается, но рассыпается. И вот в руке одна вода и следа нет. – запела Моряна заговор, доставшийся Марье когда-то по наследству, – чай одного мы Роду, – выдохнула Моряна, – да и наследный княже, – Моряна кивнула в сторону прикорнувшего по соседству волка, – тебя охраняет.
Укутало мир, заволокло, снегом скрыло, в тайну погрузило. Танцевала много тем днем Моряна, с толку сбила, морочила. До ночи буря сильнее поднялась, стены снега над тайгою подвыросли, несколько дней кряду бушевала Северная Стихия, След человеческий заносила. Словно и не приходил сюда никто из людей, словно и не было.
Утром третьего дня заиндевевшими пальцами сорвала Аннушка расцветший цветок, дрожащими руками в дом принесла, заплаканные за три дня глаза болели, спать хотели. Сын Бабушки Северной цветок взял, в лоб по-отечески поцеловал, в сон Аннушка повалилась.
– Зачем это? – спросила удивленная и проснувшаяся Катерина.
– Тсс! – Мужчина улыбнулся Наташе и, смяв цветок, кинул его в кипящую воду на огне, распростав над ним руки. Дивный свет разлился по комнате. Словно еще выше стал при этом сын Северной Бабушки, да неожиданно увидела Наташа, как огромные крылья раскрылись у него за спиной, белые, сильные, красивые.
– Вы… вы… вы… Азазелло! – воскликнула Наташа.
Ангел обернулся и, приложив палец к губам, подмигнул Наталье и, вновь отвернувшись, зашептал что-то над отваром.
– Заклятие нынче снимем, – в горницу вошла Северная Бабушка. – Уж и шаги слышу. Скоро трое в дом этот войдут. И Она, Сама…
Аннушка проснулась от неторопливого говора. За столом сидели все те же люди и еще двое новых гостей. Да это же Иван и… Слава.
– Слава, – прошептала она, натягивая на себя халат и делая робкий шаг к мужу.
– Аня… – Слава нахмурился, – ты опять с партией?
Аннушка замерла, но Северная Бабушка незаметно сунула ей в руки отвар со словами «Разлей всем, но не весь, оставь на треть». Аня послушно разлила из большого чайника в кружки сладковатый и пьянящий по запаху напиток. Ели и пили молча. Даже когда был выпит отвар и странное равнодушие разлилось негой по телу, ничего не произошло.
– Здесь и навсегда! – неожиданно произнесла бабушка. – Прощены и награждены!
Все недоуменно обернулись на нее…
– Пойду я, – вдруг сказала Аннушка, – пора нам, Наташа.
– Куда ты? – встрепенулся Слава, Анна удивленно обернулась на мужа, прочитав в его глазах забытую полыхающую любовь и страсть…
