Я посмотрел на девицу. Она как-то заметно посмурнела и сжалась, плечи стали еще более беззащитными и хрупкими, да так, что снова захотелось ее обнять. Эх, закрутить бы с ней роман, как бы здорово было!
М-да… девицу мне было, конечно, немного жаль. За то ли она боролась долгими осенними вечерами, укачивая орущих немецких младенцев, распевая им колыбельные на всех языках, которые знала, терпя домогательства их отцов и тупость вожделеющего кавказского любовника на протяжении уже целых пяти дней? И теперь потерять такие наработки из-за полной чепухи, из-за блажи: какой-то суп, под каким-то дурацким конем… А этот экскурсовод, может, и милый мужик, но что он Гекубе, что ему Гекуба…
Жалость подло просачивалась сквозь мое стальное, бронетанковое сердце. Жалость надо давить в самом начале знакомства с женщиной, иначе с ней потом не справишься. Не надо было выслушивать все эти бесконечные девичьи исповеди, сколько раз говорил себе: турист – это не человек, он либо сексуальный объект, либо просто самодвижущийся агрегат с плохой ориентацией в пространстве. Вариантов быть не может. Лучше бы уж сразу приставать начал, пусть хоть на площади, полез бы с поцелуями… тогда бы не было так жалко этого озябшего воробышка. Женщина, ставшая сексуальным объектом, жалости уже не достойна. Она тебе уже не половой партнер, а половой враг – пощады быть не может! Как и возможные претенденты на ее близость – все враги! С женщиной надо вступать в главные отношения еще до того, как проникся к ней жалостью и симпатией. А тут… Черт, вот еще тоже нечаянные моральные проблемы навалились, думай теперь. Да и сама девица, это было видно, колебалась. Ей явно было лучше со мной и с дедушкой, чем с джигитом. Кажется, она на что-то решалась, как и я. И сейчас инициатива в моих руках, она сделает все, как я скажу: несостоявшийся спонсор будет повержен и раздавлен, а мы с ней еще куда-нибудь поедем вместе, в другое путешествие, и я наконец обниму эти хрупкие плечи, эти бедра… Жалость, прочь!
Я резко остановился: в конце концов, все мы немного из-под капельницы…
– Простите, – сказал я девице с самой ласковой своей улыбкой, – может, нам лучше выйти на площадь по одному, с дистанцией в пять минут? Или даже так: вы выходите с дедушкой, а я чуть позже, из другой подворотни.
Она вздрогнула и как-то так сильно сверкнула на меня глазищами, а потом медленно и задумчиво отвела их в сторону, прикрыв ресницами. Такие выразительные глаза бывают иногда у туристок из Белоруссии… Вместе с хрупкими плечами – просто смерть!
– А что, пойдем, – сказал дедушка и, широко улыбаясь, протянул ей с готовностью свой локоть. Он, конечно, давно уже понял всю ситуацию без объяснений.
– Нет-нет, все нормально. Ничего такого… вот еще… обойдется… я не такая, – сказала отважная девица и грустно посмотрела мне в глаза.
Чувствовались и сомнения, и решимость. Это вызвало уважение и еще больший прилив симпатии и нежности.
– Ну… смотрите.
Мы пошли дальше и вывернули на набережную венецианской лагуны, метрах в трехстах от места сбора группы. Нервную фигуру джигита можно было заметить с этого расстояния без бинокля даже в густой толпе. Он осуществлял самое интенсивное движение на фоне памятника Виктору Эммануилу II, объединителю Италии, где собиралась наша группа. Теперь девчонка явно занервничала и, неожиданно свернув с прямой линии хода, спряталась за один из киосков на набережной, где торговали всякой туристической всячиной. Я тут же притянул туда за рукав и дедушку. У нее еще был шанс… Мы стояли, спрятавшись, как три заговорщика, девица виновато улыбалась, и мне тоже стало почему-то очень неловко:
– Ступайте-ступайте, мы тут со стайером подождем еще немного – и тоже пойдем, – сказал я.
– Я спринтер, – ласково поправил меня дедушка.
– Тем более… стало быть, не опоздаем.
Дедушка нежно улыбнулся и мне, и девице. Улыбка у него была на редкость очаровательной. Наверное, в молодости девки топились косяками… да он еще и спринтер.
– Хлебните глоток. – Я протянул Оксане свою плоскую бутылочку с коньяком.
Она взяла бутылку, сверкнула глазами и отхлебнула большой глоток:
– Спасибо.
А потом вдруг порывисто прижалась ко мне, поцеловала в щеку и побежала навстречу… Виктору Эммануилу II. Я же от неожиданности туповато постоял, взбалтывая коньяк, а затем тоже сделал внушительный глоток до самого дна бутылочки и выбросил ее в урну…
А спустя еще несколько минут мы с дедушкой вывернули из-за палатки с сувенирами и, медленно и беззаботно болтая, пошли к месту встречи. Едва только не в обнимку. За это время дедушка умудрился мне рассказать всю свою нелегкую историю про переезд в Германию, про смерть сына и жены, про одиночество, про то, что раньше он был преподавателем вуза в Харькове, а теперь вот только внуки, да и те в Америке, даже не заглядывают, как ни зови… про шахматы с самим собой, про собаку, которую едва пристроил к соседям на время поездки.
– А что преподавали-то? – спросил я участливым голосом. Мне уже не хотелось отправить его под капельницу. Думаю, в этом была виновата граппа, перемешанная с коньяком, а вовсе не мое природное человеколюбие.
– Термех.
– Вау! – неожиданно для себя удивился я именно этим словом, наверное, впервые в жизни. Девица меня тоже чем-то обогатила.
Когда мы подошли, семейная сцена между джигитом и нашей недавней спутницей уже закончилась, они мирно и ласково, держась под ручку, садились на кораблик, который должен был увезти нас из Венеции. Глядя с кораблика на отдаляющуюся в огнях Венецию, я искренне надеялся, что наши прогулки и суп под конем остались в тайне и они не повлияют на размер девичьего содержания. За все оставшееся время путешествия она не обратила на меня ни одного своего взгляда – ни грустного, ни веселого. А хрупкие ее плечи так и остались мною не обнятыми…
2011
Влиться в коллектив
Рассказ
1
Ветеранские сборища все одинаковы, побывав на двух-трех, начинаешь избегать остальных. Сначала тебе издалека кричат: «Василий, братуха!», потом объятия и мощные хлопки по спине, от которых вздрагивают стекла и дребезжат елочные украшения, если дело происходит накануне Нового года; потом много водки, воспоминания, пересыпанные лексикой с большим количеством военных аббревиатур, которые я уже стал забывать; опять много водки, две-три песни воинственного содержания, потому что больше все равно никто не знает… Я вот и по сию пору знаю до конца только две песни – обе строевые. А потом те, кто остался на ногах, эвакуируют тех, кто на них уже не стоит…
Был какой-то момент, когда воспоминания о войне стали мне неинтересны, пьянство не увлекало, и я старательно избегал приглашений на ветеранские сборища, не отказываясь от общения по телефону и помощи, если просили. Но тут был какой-то особый случай, кажется, юбилей, позвонил мой однокашник по военному училищу и стал говорить, что если я на это сборище не пойду, то он приедет ко мне в редакцию и закидает ее гранатами. Он тогда еще служил, но уже в московском штабе, и говорил мне, что с трудом достал два приглашения – и на меня тоже. Я же в то время работал в одной известной московской ежедневной газете, работа была интенсивная – все время что-то пишешь, голова занята, незапланированная пьянка мне была ни к чему, я отнекивался, но он таки настоял.
