Брат встречается со мной глазами, глядя с дальней стороны реки. С Другого Места, куда мы никогда не перебирались. С дальнего берега, которого мы опасались и где Тэсс стояла в своем реальном сне, сне наяву.
Вторая же истина, вторая причина – это то, что над Лоуренсом стоит отец. Одна его рука надавливает брату на нижнюю часть спины, вторая плотно держит его за шею.
Он не пытается вытащить его. Нет, он толкает его вниз, под воду.
И ему удается это сделать.
Отец дожидался там и меня. Чтоб я был свидетелем. Чтобы оставить свою метку у меня в душе.
Лоуренс бьется на мелководье. Но его прижимает вниз, он весь вытянулся, как будто безуспешно пытается научиться плавать, а наш папаша выступает в роли его бездарного и невнимательного учителя. Такое вот положение, такая расстановка сил, которая привела меня в то время к неверному восприятию и неправильному пониманию этого происшествия. Я решил, что отец не в силах как следует ухватить брата, чтобы вытащить его наверх, а судорожные дерганья Лоуренса мешают папаше оказать ему должную помощь. Совсем неверное понимание ситуации, позволившее мне сочинить вокруг этого совершенно иную, альтернативную историю. Ложь, которую я твердил себе с того момента и до сегодняшнего дня.
Но когда Лоуренс замирает в полной неподвижности и отец поднимает глаза, у меня не возникает никаких вопросов по поводу того, о чем свидетельствует этот взгляд его выпученных глаз. О торжествующей ненависти. О самовосхвалении, о восторге по поводу собственных свершений, сопровождающем отнятые одним ударом три жизни.
Да, это мой отец – тот, кто удерживает Лоуренса под водой, но в действительности это только тело моего отца. Пока я наблюдаю за ним, его лицо меняется и демонстрирует сущность, которая сидит у него внутри. Угловатый череп. Тонкий, как игла, подбородок. И скулы – слишком широкие, слишком высокие – выступающие из-под кожи. Так на самом деле выглядит Безымянное. Морда Велиала.
Но злоба и гнусность демона не была удовлетворена даже этим.
Он отпустил отца, и я видел, как тот возвращается в собственное обличье. Как смотрел вниз, на то, что он сделал, как потом смотрел на меня.
Это мой отец. Уже не Велиал, не злобный дух. Это мой отец – тот, что смотрел тогда в глаза своему младшему сыну и говорил ему то, что думал на самом деле, истинную правду, из самого сердца.
Это должен был быть ты.
А потом из тьмы раздается голос О’Брайен. Крик издалека:
– Дэвид!
Я бегу назад тем же путем, что пришел сюда. Это не более пары сотен ярдов, но на обратном пути они кажутся длиннее, а позади волны реки шлепают о берег, и под ногами что-то булькает и хлюпает. Сердце – комок боли, и она лезет наружу, протискиваясь меж ребер.
Снова голос Элейн. Теперь слабее. Не совсем крик, совсем не крик, скорее пустое эхо:
– Беги!
Что это? Она зовет меня быстрее бежать к ней или, наоборот, предупреждает об опасности, велит бежать прочь? Неважно, не имеет значения. Велиал уже здесь, я точно это знаю. Я уже однажды видел это. Но отчаянный призыв подруги освободил меня – по крайней мере на данный момент – от влияния этого демона.
Когда я выбираюсь из зарослей и поднимаюсь вверх по склону, то первым замечаю фургон. Белый, новенький. Взятый напрокат. На переднем бампере – номерной знак провинции Онтарио. Слоган: «ВАМ ПРЕДСТОИТ СДЕЛАТЬ НАСТОЯЩЕЕ ОТКРЫТИЕ». Он едва виден за углом домика, он припаркован впереди «Мустанга». Потом я вижу О’Брайен. Она лежит в проеме задней двери, ее голова неудобно пристроилась, прислонившись к деревянной дверной раме, а остальное тело раскинулось на досках террасы. Ноги ее дергаются в судорожных рывках. Язык то и дело облизывает побледневшие губы, словно в безнадежной попытке произнести речь.
И только в последнюю очередь я вижу порезы на ее теле, только уже склонившись над ней, я одновременно замечаю алый знак креста у нее на груди, прорезанный чем-то острым. Кровь уже пропитывает ткань рубашки моей спутницы.
– Тебе следует уходить, – говорит она. Голос – как серия хрипов.
– Никуда я не пойду. Тебя надо отвезти в больницу.
– Никаких больниц.
– Это совсем другой случай!
– Говорю тебе, я с этим не справлюсь, даже если ты будешь пытаться мне помочь.
Элейн делает вдох. При этом все порезы широко открываются, и кровь, пульсируя, бьет наружу. Я зажимаю их руками, но их слишком много. Тело моей подруги еще теплое, но в этом холодном воздухе быстро остывает.
Но она совершенно спокойна. Глаза закатились, превратились в узкую щелочку, она смотрит куда-то вдаль, над моей головой. Никаких следов страха, никаких признаков боли. Последний прилив адреналина. Финальное прозрение или видение, истинное или неверное.
– Я вижу ее, Дэвид, – произносит умирающая женщина.
– Видишь кого? – спрашиваю я, хотя уже знаю.
– Она… ждет тебя.
– Элейн…
– Она держится. Но это… больно. Ей…
– Элейн! Не надо…
– Ей нужно, чтобы ты тоже верил.
Взгляд О’Брайен опускается, и она принимает меня в себя – так это можно описать точнее всего. Глаза моей подруги держат меня, словно она взяла меня на руки и прижала к себе, чтобы я слышал последние удары ее сердца. У нее больше нет сил поднять руку, не говоря уже о том, чтобы обнять меня, так что она делает это глазами. И улыбается гаснущей, уходящей улыбкой.
К тому моменту, когда я опускаюсь рядом с ней, она уже ушла.
Тихо. Не в том смысле, что перестали петь птицы или прекратил дуть ветер в знак понимания важности момента, но так, как было тихо все это время. Есть только река позади меня. Вода, бегущая по камням, шлепает, словно непрерывно аплодируя.
Я прислоняюсь к дверной раме рядом с О’Брайен. Небо – сборище облаков того вида, в котором можно разглядеть каких-нибудь животных или лица людей, хотя сейчас ни одно лицо мне не показывается. Такое ощущение, что теперь я должен что-то чувствовать, что-то ясное и понятное. Грусть, например. Или ярость. Но вместо этого только пустота, усталость, опустошенность.
А еще – понимание того, что тот, кто сделал это с Элейн, все еще здесь.
И словно вызванная силой моих мыслей, появляется некая фигура, которую я не замечал прежде. Она возникает у берега реки, стоит там по колено в воде. Стоит, нагнувшись и опустив руки в воду. Она занята чем-то, чего я не могу отсюда разглядеть.
Мысль о побеге мелькает в голове лишь на мгновение. Я вполне могу незаметно подняться, ускользнуть за дом, сесть в «Мустанг» и первым рвануть по тропинке к дороге. Но он знает, что я здесь. Знает, что я думаю именно эти думы, и беспокоит его это не более, чем развязавшийся шнурок на ботинке.
Преследователь оборачивается только один раз, когда я спускаюсь по склону и останавливаюсь в дюжине шагов позади него. Достаточно близко, чтобы рассмотреть повязку у него на лбу – уже запачканные бинты, которыми он обвязал себе голову. Рассмотреть, что он моет нож. С длинным лезвием и резиновой рукояткой. Тот самый нож, который мы оставили рядом с его телом на подушке в номере мотеля.
