В Сентраль и правда образование подразумевало получение знаний в различных направлениях, углубленное изучение большого количества научных дисциплин, гарантировавших впоследствии легкую адаптацию к быстрым технологическим изменениям. И это было еще не все: здесь требовалась также значительная культурная база, хорошие предварительные знания по экономике и в гуманитарных науках. Именно это и привлекло Пьера, которому всегда в равной степени нравились как прикладные науки, так и более интеллектуальные теоретические.
К тому же, хоть классы были обветшалыми и плохо приспособленными, в учебном заведении царил удивительный дух современности, а программа была направлена исключительно на легкую промышленность. Новые ультрамодные здания строились на Шатней-Малабри, и планировалось перейти туда через год или два. Преподаватели были выдающимися личностями, еще более известными, чем в «Людовике Великом», и все они работали над развитием инженерной науки, в исследовательской сфере, а также в управлении предприятием. После трех лет учебы эта школа выпускала дипломированных специалистов «французской инженерной школы», способных работать на любом европейском предприятии.
— Нам еще далеко до этого, — вздыхал Бернар в тот вечер, проходя по мосту Турнель.
— Но мы в скором времени сможем достичь всего этого, — отвечал Пьер, более уверенный в себе, более рассудительный. Его чувство неполноценности сильно уменьшилось за последние два года, когда однокурсники смогли наконец оценить его способности.
Сейчас он почти не чувствовал себя изгоем в этом элитном мире, пытался к нему адаптироваться, пусть даже для этого пришлось изменить стиль одежды, манеру речи, привычки. К тому же в Сентраль ему было проще, чем в «Людовике Великом». Отношение к девушкам с его курса изменилось. Они больше не казались ему далекими, недоступными. И хоть Пьер думал много о Кристель, он все равно пускался здесь в отношения, которые, как он знал, не могли остаться невинными.
Он все так же непомерно работал, просыпался в пять утра, мало выходил, только, может быть, на час или два по воскресеньям после полудня, чтобы поговорить с Бернаром в кафе на улице Суффлот, излюбленном месте студентов. Им больше не требовалось ходить вдоль берегов Сены, чтобы развеять стеснение. Труд и способности Пьера сменили комплекс провинциального бунтаря на парижские нравы. Он знал, что сильно изменился, но в то же время был рад, что не страдает больше от своего стеснения. Ему стало проще жить, он был счастлив, хоть и чувствовал еще привязанность к миру своего детства.
Однажды в воскресенье после полудня, когда они спокойно болтали с Бернаром в кафе, откуда был виден Пантеон, две девушки, знакомые им по «Людовику Великому», подошли к ним, и Бернар пригласил их присесть. Одну звали Едвига, вторую — Франсуаза. Они смеялись и, казалось, были рады, что снова встретили друзей, хотя в прошлом году не обращали на них ни малейшего внимания. Едвига, замкнутая блондинка славянского типа, рассказала, что изучает право на улице Ассас; Франсуаза, с роскошной рыжей шевелюрой, изучала литературу в Сорбонне. Юноши рассказали о своей учебе в Сентраль, и в этот вечер Пьер поздно возвратился в свою комнатку под крышей. Он попытался написать Кристель, но у него никак не выходило. Каникулы, плоскогорье, леса казались ему теперь далеким прошлым.
В следующее воскресенье девушки снова, будто случайно, встретили их, и эта встреча казалась очень естественной — кафе было их любимым местом, так как они учились в двух шагах. Они жили вдвоем на бульваре Сен-Мишель, в квартире, принадлежащей родителям Едвиги. Этот факт вызвал небольшое смущение, дав понять, как сильно различался их статус. Однако же Бернар не отказался навестить девочек, когда Франсуаза пригласила их с искренней, ничего не скрывающей улыбкой. Едвига в смущении осталась с Пьером, когда парочка удалилась. Было ясно, что они сделали свой выбор, и этот выбор соответствовал бы решению Пьера, если бы он принимал его. Насколько рыжая девушка была общительной, настолько же Едвига оказалась замкнутой, скромной, Пьер даже удивлялся — как они могли жить вместе.
— Франсуаза — моя кузина, — пояснила Едвига, будто предугадав его вопрос.
У нее были фарфоровые глаза очень мягкого светло-синего цвета, светлые волосы, ниспадавшие ей на плечи, высокий, гладкий, как морской камень, лоб, тонкий правильный нос и красивые губы без следов помады. Пьер вспомнил, как ненароком чувствовал на себе ее взгляд в прошлом году, но тогда ему сказали, что он наверняка ошибается.
— А где ты живешь? — спросила девушка.
И тут же опустила глаза, опасаясь, что ее не так поймут.
— Снимаю мрачную комнатку на улице По-де-Фер. Мне было бы стыдно пригласить тебя туда.
И добавил, боясь ее обидеть:
— Может, однажды ты побываешь там.
— Конечно, — ответила Едвига.
Пьер пытался понять смысл этих слов, читал волнение в ее часто мигающих глазах, но не поднимался с места.
— А давай пройдемся, — предложила она.
— Если ты хочешь.
Они спустились по улице Суффлот, бок о бок, ни о чем не разговаривая, повернули направо на улицу Сен-Жак, откуда далеко внизу был виден бульвар Сен-Жермен, набережные Сены, и над ними — сердце Парижа. Едвига неожиданно остановилась и прошептала, не глядя на Пьера:
— Я давно мечтала об этом дне.
— Как мило, — ответил Пьер и взял ее за руку.
И ему казалось, что так он держит в своей власти, подчиняет своей воле огромный город мистической красоты, расстилающийся перед ним.
16
В начале мая 1968 года Шарль Бартелеми не смог в должной мере оценить значение событий, парализовавших страну. Ни беспокойства в лицеях, ни вспышки протеста в университетах Нантера и Каена, ни манифестации в апреле и баррикады в Латинском квартале не давали ему понятия об истинных размерах движения, которое вскоре охватит страну на несколько недель. Скоро работники присоединились к студентам, заводы закрылись, как и почты, не хватало бензина, и в провинции наконец поняли, что происходит нечто значительное, затрагивающее самые основы общества. Сцены пожаров и уличных драк, ежевечерне передаваемые по телевизору, давали теперь возможность представить масштабы потрясений, которые неизвестно было как останавливать.
В Тюле манифестации рабочих и лицеистов происходили почти ежедневно, занимая две основные улицы, препятствуя движению на дорогах, открыто бросая вызов общественным устоям, способствуя сковыванию повседневной жизни. И если Шарль еще сомневался, присоединяться ли ему к профсоюзу учителей, то Матильда шла во главе движения. Что-то удерживало Шарля от этого сумасшедшего порыва в этом прекрасном мае, и он пытался найти ответ, не в силах осознать смысл происходящего. В действительности он думал о своем отце Франсуа, работавшем с двенадцати лет и всю жизнь боровшемся за правду с кулаками: он сражался, чтобы жить лучше. Но Франсуа вел бой в одиночку, никем не поддерживаемый, никогда не жалуясь. Его жизнь была намного сложнее, мучительнее, чем у рабочих или студентов сейчас. Какой-то стыд мешал Шарлю пойти на манифестацию и требовать лучшей жизни, в то время как его теперешняя жизнь была гораздо лучше, чем у его отца и матери.
