Я молчал. Встал, чтобы уйти. Нелегко давалось мне общение с этим человеком.
Уже рука моя легла на ручку двери и я повернулся спиной к Иолеку, когда настиг меня его надтреснутый, решительный голос, который нельзя не услышать и которому нельзя не подчиниться. Он почти что счастлив, что день сегодня такой ясный. Ужасно представлять себе, что Иони блуждает где-то в заброшенных местах, возможно рядом с границей, и совсем один, а над ним грохочет гром и льет дождь. Вот ведь дурень… Вполне возможно, что как раз в эту минуту он сидит себе в каком-нибудь Богом забытом месте, как любил он это делать в детстве, в какой-то хижине или на маленькой заправочной станции, в мыслях его полная путаница, он сердит на весь мир, готов послать все к черту и от всей души жалеет самого себя. Это при условии, что не летит он в самолете, который держит курс на Америку. И если он вдруг вернется, нам снова придется обойти все это молчанием, проявить максимум такта и все такое прочее, чтобы не ранить его тонкую душу. Дело дрянь. Так или иначе, Америка или заправочная станция, но парень вернется. И, возможно, уже завтра или послезавтра А когда он вернется, мы должны будем постараться вытащить его из дома. На год-другой. Направить на работу в другую страну в качестве представителя нашего движения. Учеба. Курсы профессионального усовершенствования. Или какая-нибудь скромная синекура, открывающая возможности для самореализации, и все такое прочее. И уж если обязательно по ту сторону океана, что ж, устроим ему это и по ту сторону океана. Если только мы еще не опоздали с этим. Избалованный дурачок, витающий в облаках. Что за ущербинка у них в душе? Все они, похоже, художественные натуры. И все парят в облаках. Что-то вроде генетической катастрофы, видимо, произошло с ними. И я, если ты обещаешь хранить это в тайне, я и в самом деле собирался кое в чем пойти ему навстречу. Сделать что-нибудь для него, потому что видел: ему плохо, ему горько. Я даже обратился к Леви Эшколу. Ты держи это в секрете. Что за блажь приходит им в голову? Спорт, заморские страны, примитивная, сексуально возбуждающая музыка. Где же мы ошиблись, Срулик? Почему выросли у нас все эти несчастненькие, обиженные, отверженные?
А я про себя, словно рефрен, добавил то, что обычно повторял Иолек: скифы, татары и все такое прочее. И расстался с ним, пообещав, что вернусь, как только смогу.
Любил ли он своего сына? Ненавидел? Любил и ненавидел одновременно? Глина в руке мастера? Царь и наследник, не оправдавший его надежд? Наставник, грезящий о преемственности поколений учеников? Диктатор, подавляющий любое своеволие?
Я ничего не понимаю. Ведь я уже написал: ничегошеньки.
Наш великий поэт Бялик вопрошал в своем известном стихотворении «Возьми меня под крыло свое»: «Что есть любовь?» И если уж он не знал, то что говорить обо мне…
Вновь поделюсь на этих страницах своими соображениями, в какой-то мере носящими религиозный характер: отец и сын. Любой отец и любой сын. Царь Давид и сын его Авшалом. Авраам и Ицхак. Яаков и его сыновья. Яаков и один из его сыновей, Иосиф. Каждый отец словно пытается сыграть роль Всевышнего, бушующего и грозного. Каждый норовит метать громы и молнии. Мститель, ниспосылающий с высоты огонь, серу и град камней.
У меня нет даже тени понимания того, что за парень этот Ионатан. Но сейчас, в данную минуту, когда пишу я эти строки, его судьба внезапно стала мне не безразлична. А вдруг силы покинули его? А вдруг именно в эту минуту он, не приведи Господь, блуждает, всеми оставленный, и положение его самое что ни на есть бедственное?
А возможно, у него серьезные намерения. Избави Бог. Возможно, я сумасшедший, что сразу, еще до девяти утра, не поднял шума, не вызвал полицию. Возможно, речь идет о жизни и смерти.
Или, напротив, стоит подождать, не предавая дела огласке? Парню просто нужна передышка, он ищет одиночества. Это его право. Какое-то время побыть одному, без того, чтобы мы поспешно протянули вослед ему свою длинную твердую руку. Вероятно, стоит оставить его в покое. Ведь это не маленький ребенок. Впрочем, быть может, он-то и есть ребенок. А вдруг он насмехается над нами всеми?..
Я не знаю.
На этих страницах я готов чистосердечно признаться: разве сам я много раз в своей жизни не рисовал себе утопических картин? В часы одиночества, когда в птичнике собирал яйца, а затем долгими часами сортировал их и выкладывал на картонные лотки, или летними вечерами, когда сидел я на своей маленькой веранде и слушал веселый гомон расположившихся на зеленой лужайке кибуцных семей, или когда, лежа на своей одинокой скрипучей кровати, не смыкал глаз до утра под доносящийся из развалин Шейх-Дахра вой шакалов, когда в окне появлялся диск луны, краснорожий, как пьяный гитлеровец, когда на улице бушевали ливень и ветер, — в такие часы разве не рисовал я себе утопических картин? Вот, например, я поднимаюсь и ухожу. Внезапно, никому ничего не объясняя и ни в чем не оправдываясь. Просто поднимаюсь и выступаю в путь. В какое-то иное место. Начать совершенно новую жизнь, в одиночестве или с П., которую я любил двадцать пять лет назад и, по сути, люблю по сей день. Оставляя все за спиной. Не для того, чтобы когда-нибудь вернуться.
Так почему же мучают меня нынче угрызения совести? Почему так тяжело на сердце? По какой причине, из каких, якобы моральных, соображений возложена на меня обязанность натравить на Ионатана и полицию, и его друзей из особого подразделения? Более того, если ему необходимо уйти, пусть идет себе с миром. Разве он не хозяин своей судьбы? Будем надеяться, что завтра или послезавтра придет письмо, или записка, или телефонное сообщение и таким образом — по крайней мере, для меня — инцидент будет исчерпан. Между прочим, это совсем неплохая идея — чтобы Азария на ней женился. Почему бы нет? Только потому, что изойдет ядовитым гневом недобрая, ожесточенная женщина? Или из опасения публично ущемить честь престарелого диктатора? Неужели ради этих двоих я должен начать охоту на человека? Вернуть, если это окажется возможным, птицу снова в клетку ее страданий?
Я ничего не знаю. Ничего не знаю. Не имею понятия. Я уже писал об этом.
И кстати, не мне быть здесь секретарем кибуца: я просто-напросто сработан из неподходящего материала. Пусть соблаговолят обратиться к любезнейшему Сточнику. Либо к Яшеку. Либо, если того пожелает общественность, пусть Иолек и далее занимает свой пост, несет это ярмо и правит царственной рукой. Я неподходящий человек. Без сомнения, это ошибка.
В семь вечера я установил дежурство у телефона на случай, если поступит сообщение. Эйтан, Азария, Яшек и Уди. Каждый — по три часа. До завтрашнего утра, до семи, а в семь я вернусь в кабинет, и посмотрим, каковы новости и что еще можно сделать.
Быть может, еще нынешней ночью он вернется, и дело с концом.
В столовой я приколол лаконичную записку, где извещал, не вдаваясь в объяснения, что отменил репетицию музыкального квинтета. В половине девятого вернулся к себе домой, принял душ, выпил лекарство. В четверть десятого пришли и срочно позвали меня в бухгалтерию: Майами наконец-то на линии.
«Yes? This is his personal assistant speaking[1]. Мистер Троцкий за городом. Весьма сожалеем, но связаться с ним невозможно. Но вы можете оставить для него сообщение».
