Он удивлялся тому, что все воспоминания о Фьямме были приятными.
И еще ему все чаще вспоминался родной город. Он потерял связь с Гармендией-дель-Вьенто: покинув Фьямму, он прервал отношения со всеми друзьями. Даже с Антонио уже не переписывался, последнее письмо отправил ему еще из Флоренции.
Иногда в Интернете он открывал страницу газеты "Вердад" и читал о том, что происходит в его городе. Но результатом всегда был приступ ностальгии, так что Мартин старался делать это как можно реже. Он скучал по веселым открытым лицам земляков, по крикам мулаток, по соленому ветру, по прогулкам вдоль старых городских стен, по запаху конского навоза вокруг экипажей, ожидающих туристов возле старого отеля, по звону колоколов главного собора... Но больше всего Мартин скучал по ветру. Вот уже несколько лет он чувствовал себя повсюду иностранцем, чужаком, Вечным жидом... Эстрелье нравилось жить вдали от родных мест, и Мартину приходилось скрывать ностальгию — он не хотел огорчать любимую женщину.
До прибытия в порт оставалось еще несколько дней, и Мартин решил записать все, что в этот момент чувствует, чтобы потом, на суше, спокойно проанализировать. Он исписывал листок за листком, задавая себе самые болезненные вопросы, поверяя бумаге самые горькие мысли. Казалось, он собирает воедино пестрые лоскутки, чтобы потом сшить из них одеяло, которое согреет его остывшую душу.
К тому моменту, когда судовые громкоговорители объявили о конце путешествия, Мартин уже излил все свои печали.
Он прибыл в Гоа в рождественскую ночь, и это заставило его с особой остротой вспомнить Гармендию-дель-Вьенто. Он с трудом отыскал свой чемодан среди грязных узлов и клеток с квохчущими курами и сошел на берег.
Город был празднично украшен, в белых храмах стояли рождественские ясли, ветер раскачивал пальмы, жители белозубо улыбались. Мартин шел по центру города. Навстречу двигалась многолюдная процессия, в которой было очень много детей. С горящими свечами в руках, распевая гимны, шли они к воротам храма, украшенным вырезанными из серебряной фольги звездами. На небе тоже сияли звезды — их было столько, что, казалось, небо не выдержит такой тяжести. Мартин чувствовал себя чужим на этом празднике, к тому же он очень устал. Он вошел в первый попавшийся отель с отсыревшими стенами и ужасными номерами. Мартин переночевал там, а утром отправился первым же автобусом в Кольву — на далекое побережье, где он надеялся найти то, в чем нуждался больше всего, — покой.
Дорога шла среди ярко-зеленых рисовых полей. Запад смешался с Востоком среди воды и кокосовых пальм. Маленькие синие храмы, охряные и оранжевые скульптуры. Алтари с распятием и фигурами святых (с тонзурами и восточными чертами лица) соседствовали со статуями многоруких богинь. Мартин понял, что ему здесь понравится, когда увидел море — бескрайнее море, сливающееся на горизонте с невиданным фиолетовым закатом.
Он остановился в маленьком отеле. Все номера были свободны, и Мартин мог выбрать тот, который ему больше понравился, — номер с огромным окном, выходившим на море. Здесь все дышало тишиной и спокойствием. Он распаковал вещи и отправился в долгую прогулку по пустынному берегу. Постепенно он отпускал душу на свободу, чтобы она, как птица, парила над его воспоминаниями.
Шли дни и месяцы, закаты сменялись восходами, и душа Мартина постепенно обретала покой.
И вдруг сами собой стали рождаться стихи. Они лились неудержимым потоком, слова торопились, сталкиваясь друг с другом. В стихах оживали несбывшиеся мечты. В гласных и согласных струной звенела вечная чувственность, строфы были полны невыразимых желаний.
Мартин писал и писал, не в силах остановиться. Изводил стопы бумаги и литры чернил. Он давно уже отказался от привычки курить трубку, но постоянно держал ее во рту, покусывая мундштук.
Он научился жить среди рыбацких сетей и бакланов. Снова кормил хлебом своих любимых чаек. Ходил босиком, закапывая в песок и снова выкапывая свои воспоминания. А волны потом смывали их.
Образ Фьяммы покачивался на волнах бумажного океана стихов. Просачивался в слова, наполнял собою строки сонетов. Просматривался в запятых и многоточиях.
Мартин снова начал искать раковины, отбирая самые лучшие в тайной надежде когда-нибудь показать их Фьямме. Воспоминания о ней будили его вдохновение. Все, к чему он прикасался, несло на себе печать потерянной любви. Мартин наконец-то нашел море, в которое можно выплеснуть то, что у него еще оставалось в жизни, — слово в его высшей, поэтической, форме.
Мартин подружился с рыбаками и часто выходил с ними в море на рассвете. Он привык к запаху рыбы и гнили. Любовался тем, как сверкает на солнце улов, вынимаемый из сетей и укладываемый в огромные плетеные корзины, и как женщины в сари, кольцах и браслетах чистят серебристых пленниц, чтобы тут же отправиться с ними на местный рынок.
Он привык к карканью ворон на рассвете и к тому, что они воровали у него кусочки папайи за завтраком.
Гостиничный номер, в котором жил Мартин, вскоре превратился в склад стихов — для самого Мартина в комнате почти не оставалось места.
Иногда он появлялся на рынке хиппи, где практиковался в хинди, — как-то само собой получилось, что Мартин начал изучать этот язык. Однажды он познакомился на рынке с молодым американцем, который, по его словам, сбежал от той судьбы, что уготовили ему родители, — встать во главе семейного бизнеса, основанного его дедушкой, в былые годы бродячим торговцем Библиями.
Они были единственными здесь людьми с Запада. Часто пили вместе чай на закате и скоро сдружились. Новый друг Мартина принял буддизм — он принял бы любую религию, лишь бы не возвращаться домой, пока родители не изменят своего решения. Слушая его, Мартин думал, что этот молодой человек, которому не исполнилось еще тридцати, мог бы быть его сыном, и впервые пожалел, что у него нет детей.
В один прекрасный день Мартин признался новому другу, что пишет стихи, хотя и скрыл, что источником его вдохновения стала разбитая любовь. Он прочел ему некоторые из них, и молодой человек, которому они очень понравились, вдруг сообщил, что его родителям принадлежит издательство, и предложил попробовать опубликовать там сочинения Мартина. -
Несколько дней они обдумывали, как сделать это, и наконец нашли решение, устраивающее обоих.
Мартин не хотел печататься под собственным именем, но ему нужны были деньги, американцу же нужно было оправдание его затянувшегося пребывания в Индии. Решено было, что друг Мартина выдаст стихи за свои и опубликует их под псевдонимом "Смотритель маяка".
"Морские стихи", как был назван сборник стихов Мартина, пролились на мир дождем чувств и нашли отклик во многих сердцах. Добрались они и до Гармендии-дель-Вьенто, появившись во всех книжных магазинах и киосках. Загадка "Смотрителя маяка" заинтриговала всех в городе и породила много слухов. Говорили, что это неизданные стихи знаменитого чилийского поэта, хотя стиль неизвестного автора был несколько иной. Гармендийцы дышали воздухом любви, казалось, что невесомые слова порхают вокруг влюбленных, наполняя красотой и чувством самые обычные фразы. Люди жили этими рифмами, этими одами и сонетами, находя их прекрасными и очень грустными. Никто не мог читать их без слез: каждый оплакивал собственные печали проникновенными словами удивительного поэта.
