— Я думал, — продолжал отец, — что поселю девочек в твоей спальне, если ты, конечно, не возражаешь. По размеру она больше других комнат, им там будет удобно. Ничего, если ты остановишься в гостевой спальне, когда приедешь? Твоих вещей дома и так осталось немного, так я их сложу в гостевой на кровати. Или ты возражаешь? — Казалось, он переживает из-за того, что я лишусь своей старой комнаты, и совсем не хочет обсуждать, почему именно ядолжен переехать в гостевую.
— Да нет, пап, все нормально.
— Честно?
— Я уже сказал, что не возражаю.
Я вернулся в свою комнату. Тем утром в моей постели лежала девочка, она проснулась, когда я поспешно натягивал джинсы, а потом босиком бросился в коридор к телефону, и теперь лежала на животе, держа ручку, и лениво заканчивала кроссворд, который я начал прошлым вечером. Ее звали Джессика, и я познакомился с ней на семинарах по испанскому языку.
— Кто это был? — спросила она, поворачиваясь ко мне. Солнце светило из окна ей в затылок, и ее лицо оказалось в темноте, так что я не мог даже толком разобрать ее черты.
— Мой отец, — сказал я, залезая обратно в кровать и вытягиваясь за ее спиной.
Какое-то время она продолжала разгадывать кроссворд, а я тихо лежал, положив руку на ее тонкую талию, вдыхая до сих пор не очень привычный, и от этого волнующий запах ее кожи. Она ничего не знала ни о маминой смерти, которая произошла в год моего поступления в колледж, ни об отцовской поездке в Калькутту. Мы встречались уже около месяца, но я никогда не посвящал ее в подробности своей жизни. В то утро я расплакался на ее плече, а потом все рассказал ей.
Сдав сессию, я поехал на машине в Массачусетс, сделав по дороге небольшой крюк и высадив Джессику на ферме ее отца в Коннектикуте. На поступление в Суортмор отец подарил мне свою «ауди», которую купил, когда наша семья вернулась из Бомбея в США. Он сказал, что мне удобнее будет ездить на машине домой из Пенсильвании на каникулы и на выходные, но я знал, что дело не в этом: ему невыносимо было сидеть в машине, когда рядом не было ее, отец целенаправленно избавлялся от вещей, которые мама когда-то носила, трогала или хоть как-то использовала. Когда мы в последний раз вернулись из больницы, после того как врачи закрыли ей глаза, отец собрал все ее фотографии и семейные альбомы и сложил их в коробку из-под обуви.
— Выбери те, что тебе больше нравятся, — велел он мне, а потом заклеил коробку скотчем и спрятал куда-то в шкаф.
Он раздал ее духи и одеколоны, ее одежду, сумки и коробки с косметикой. Наверное, тогда я видел тебя в последний раз — ты пришла в наш дом вместе со своей матерью, как приходили до и после тебя другие, и провела в маминой спальне несколько часов. Вы перебирали ее одежду, примеряли ее шали и свитера, перетряхивали ее любимые блузки, брызгали себе на запястье духами «Шанель № 5». Ну а оставшиеся предметы, которые не понадобились ни вам, ни другим бенгальским женщинам, отец отослал в индийские благотворительные общества, поскольку спрос на сари и подходящие по тону обтягивающие блузки ярчайших цветов в Новой Англии был невелик. Так велела моя мать, и мы с отцом выполнили ее волю.
— Не хочу, чтобы мои чудесные сари пустили на занавески или половые тряпки, — проговорила она, слабо улыбаясь нам с больничной кровати.
Мы развеяли ее пепел с яхты недалеко от побережья Глостера — этот вояж устроил коллега отца по работе Джим Скиллинг, — а мамино золото отправили в Калькутту, где его раздали бедным индийским женщинам, когда-то работавшим в нашей семье в качестве служанок или поварих.
Мне не было жаль избавляться от ее драгоценностей. По возвращении из Бомбея у мамы не было повода надевать свои многочисленные украшения, поскольку она почти не выходила дома. Возвращаясь из школы той последней весной, я чаще всего заставал ее завернутой в одеяло и сидящей около бассейна — сил на плавание у нее уже не было, и она просто смотрела на воду. Иногда я выводил ее на улицу подышать свежим воздухом — мы проходили через небольшую сосновую рощу и садились отдохнуть на низкую каменную ограду. Иногда, когда мама чувствовала прилив сил, она просила меня отвезти ее к морю.
— Не забудь оставить мое рубиновое ожерелье и гарнитур из жемчуга с изумрудами, — наставляла меня мама. — Ты должен подарить их девушке, которую полюбишь и на которой женишься.
— У меня нет ни малейшего желания ни влюбляться, ни жениться, — бросил я хмуро, а она спокойно заметила:
— Как жаль, что нельзя сказать того же о смерти.
Но я не послушался маму. После того как она умерла, у меня не хватило духа снова вытаскивать красные бархатные коробки, которые хранились на полке в ее платяном шкафу, и искать в них жемчужные ожерелья, тем более откладывать что-то ради моего будущего семейного счастья.
Когда я доехал до дома, уже стемнело, но дом наш сверкал огнями на всю округу — других огней в общем-то в округе и не было из-за его обособленного положения. Кое-где по обочинам дороги виднелись участки подтаявшего снега, голые деревья махали черными ветвями. Наш дом не производил впечатления уютного или гостеприимного — каменные ступени уходили в неровную почву, вокруг крыльца росли кусты рододендронов, которые давно уже пора было постричь. На площадке перед домом я увидел машину отца. Сам отец стоял за стеклянной дверью, ожидая, когда я внесу вещи в дом.
— Мы ожидали тебя раньше, — сказал он. — Ты же обещал приехать к обеду?
Наверное, только в тот момент я окончательно поверил, что все, что он говорил мне о новой жене, — правда, что в доме действительно находится человек, из-за которого отцу так просто далось это «мы». Я не стал говорить ему, что заехал к Джессике и провел в ее доме два часа, просто объяснил задержку пробками на дороге. Мне пришло в голову, что отец, должно быть, в честь моего приезда ушел с работы пораньше, а может быть, и вообще не ходил сегодня в офис. По его виду ничего нельзя было сказать. Он больше не носил костюмов и сейчас был одет так, как обычно одевался в выходные, — в темно-синие брюки и кремового цвета свитер. В его волосах прибавилось седины, и, хотя он по-прежнему был красив мужественной, благородной красотой, старость подбиралась и к его лицу: кожа у крыльев носа обвисла, а бледно-зеленые глаза (черта, из-за которой мама смеялась, что в роду у него точно были ирландцы) больше не светились, как раньше, жадным любопытством. В голову мне пришла картинка: отец в шелковой курте, с топором жениха на голове, стоит рядом с молодой женщиной, обещая заботиться о ней и ее детях. Интересно, был ли на свадьбе фотограф и покажет ли мне отец свадебные фотографии?
Дом был пропитан тяжелыми запахами индийской кухни — я уже давно отвык от них, — но в целом ничего не изменилось, мои черно-белые фотографии окружающих лесов, которые мама вставила в рамки и развесила по стенам, до сих пор украшали холл. Этот дом всегда был лишен того, что называется «уют», из-за обилия встроенных шкафов и пустых пространств, которые скрывали мелкие детали интерьера, придающие жилищу его особый стиль. Теперь, когда я больше не жил здесь, я заметил, насколько он огромен, особенно поражали воображение уносящийся вверх потолок гостиной (она занимала пространство двух этажей) и стеклянная стена, выходящая на сосновую рощу, вдоль которой могли спокойно рассесться более двадцати человек, как это и случилось в день маминых похорон.
