Марвин меня раздражал. Но почему? Из-за его поверхностности, поддразнивания, указывания пальцем и панибратского тона? Или из-за его намека на судебное разбирательство со своим невропатологом – и попытки втянуть меня в это? Или потому, что он управлял сеансом? Он навязал мне весь ход сеанса: сначала этим идиотским вопросом об очках, а затем своим распоряжением развернуть его схему, хотел я этого или нет. Я бы с удовольствием разорвал ее в клочья и наслаждался каждой минутой этого действия.
Но почему столь сильное раздражение? Ну, сорвал Марвин обычный ход сеанса. Ну и что? Он напрямик и весьма точно сказал мне, что его беспокоит. Он работал очень хорошо, если учитывать его отношение к психиатрии. В конце концов, его схема была полезна. Если бы это была моя идея, я был бы ею доволен. Может быть, проблема была не в нем, а во мне? Неужели я стал таким нудным и старым? Так погряз в рутине, что при первом же сеансе, который идет не совсем так, как мне хотелось бы, я становлюсь раздражительным и топаю ногами?
По дороге домой в тот вечер я продолжал думать о двух Марвинах – Марвине-человеке и Марвине-идее. Марвин из плоти и крови был неинтересен и раздражал меня. Но Марвин как проект был интригующим. Подумайте об этой необычной истории: первый раз в жизни устойчивый, прозаичный, совершенно здоровый до этого 64-летний мужчина, который занимается сексом с одной и той же женщиной 41 год, внезапно становится обостренно чувствителен к своим сексуальным успехам. Его самочувствие превращается в заложника его же сексуальной деятельности. Это событие жестоко (его мигрени исключительно сильные), неожиданно (до этого секс не создавал никаких необычных проблем) и внезапно (проявилось в полную силу ровно шесть месяцев назад). Шесть месяцев назад! Очевидно, ключ лежал здесь, и я начал второй сеанс с изучения событий, случившихся полгода назад. Какие изменения в жизни произошли тогда?
– Ничего существенного, – сказал Марвин.
– Невозможно, – настаивал я и задавал тот же самый вопрос по-другому. Наконец, я узнал, что шесть месяцев назад Марвин принял решение уйти на пенсию и продать свою бухгалтерскую фирму. Информация добывалась медленно, не потому, что он не хотел рассказывать мне об отставке, а потому что он не придавал этому событию большого значения.
Я думал по-другому. Вехи человеческой жизни всегда значительны, и немногие могут сравниться по важности с отставкой. Как может быть, чтобы отставка не вызывала глубоких чувств по поводу жизненного пути, его прохождения, всего жизненного замысла и его значения? Для тех, кто заглядывает в себя, уход на пенсию – это время подведения жизненных итогов, время осознания своей конечности и приближения смерти.
Но не для Марвина.
– Проблемы с отставкой? Вы, должно быть, смеетесь. Я для этого и работал – так что теперь могу уволиться.
– Не обнаружили ли Вы, что скучаете по чему-нибудь, связанному с работой?
– Только по головной боли. И я догадываюсь, что Вы можете об этом сказать – что я нашел способ взять ее с собой! Я имею в виду мигрень. – Марвин ухмыльнулся, довольный удачной шуткой. – Серьезно, за эти годы работа мне наскучила и опостылела. По чему, как Вы думаете, мне скучать – по новым бланкам счетов?
– Иногда отставка пробуждает важные чувства, поскольку это серьезная жизненная веха. Она напоминает нам, что жизнь проходит. Как долго Вы работали? 45 лет? А теперь Вы внезапно прекратили и перешли на новую стадию. Когда я уйду на пенсию, думаю, что яснее, чем когда-либо, осознаю, что жизнь имеет начало и конец, что я медленно двигаюсь от одной точки к другой и теперь приближаюсь к концу.
– Моя работа связана с деньгами. Таковы правила игры. В действительности отставка означает только одно: что я заработал достаточно денег и мне не нужно зарабатывать больше. В чем проблема? Я могу жить на проценты и ни в чем не нуждаться.
– Но, Марвин, что это значит – не работать больше? Всю свою жизнь Вы работали. Весь смысл Вашей жизни Вы черпали в работе. Мне кажется, есть нечто пугающее в том, чтобы бросить это.
– Кому это надо? Вот некоторые из моих компаньонов гробят себя, накапливая достаточно денег, чтобы можно было жить на проценты от процентов. Вот что я называю безумием – это им нужен психиатр.
Vorbeireden, vorbeireden[6]: мы говорили невпопад, не понимая друг друга. Вновь и вновь я предлагал Марвину заглянуть внутрь, принять, хотя бы на минуту, абсолютную точку зрения, определить глубинные проблемы своего существования – чувство своей конечности, старения и угасания, страх смерти, источник жизненных целей. Но мы говорили вразнобой. Он не понимал, игнорировал меня. Казалось, он скользит по поверхности вещей.
Устав путешествовать в одиночку по этим маленьким подземным шахтам, я решил держаться поближе к заботам Марвина. Мы поговорили о работе. Я узнал, что когда он был маленьким, родители и учителя считали его математическим вундеркиндом. В восемь лет он неудачно прослушивался для радиопередачи «Детская викторина». Но он никогда не обращал внимания на эти старые оценки.
Я заметил, что он вздохнул, говоря об этом, и спросил:
– Это должно было быть большой раной для Вас. Насколько она исцелилась?
Он предположил, что я, наверное, слишком молод, чтобы помнить, как много восьмилетних мальчиков безуспешно прослушивались для «Детской викторины».
– Чувства не всегда следуют рациональным правилам. Обычно нет.
– Если бы я предавался чувствам всякий раз, когда мне причиняли боль, я бы ничего не добился.
– Я заметил, что Вам очень трудно говорить о своих ранах.
– Я был один из сотен. Это не было большим горем.
– Я заметил также, что всякий раз, когда я пытаюсь приблизиться к Вам, Вы даете мне понять, что ни в чем не нуждаетесь.
– Я здесь, чтобы получить помощь. Я отвечу на все Ваши вопросы.
Было ясно, что прямым обращением ничего не добиться. Пройдет много времени, прежде чем Марвин сможет признаться в своей уязвимости. Я ограничился собиранием фактов. Марвин вырос в Нью-Йорке, единственный ребенок в бедной семье еврейских эмигрантов первого поколения. Он был первым по математике в маленьком городском колледже и экстерном окончил школу. Но он поторопился жениться – они с Филис встречались с 15 лет – и, поскольку не мог рассчитывать на чью-то материальную поддержку, решил стать школьным учителем.
После шести лет преподавания тригонометрии Марвин понял, что с него хватит. Он пришел к выводу, что главное в жизни – это быть богатым. Мысль о том, чтобы получать скудную учительскую зарплату еще 35 лет, была невыносима. Он был уверен, что решение преподавать в школе – серьезная ошибка, и в 30 лет занялся ее исправлением. После ускоренных бухгалтерских курсов он сказал «Прощайте!» своим ученикам и коллегам и открыл бухгалтерскую фирму, которая в конце концов оказалась очень прибыльной. С помощью удачных вложений в калифорнийскую недвижимость он стал богатым человеком.
