— Фирма поручила мне сказать, мисс, что они рекомендуют вам подыскать небольшой удобный коттедж где-нибудь в окрестностях за двенадцать шиллингов шесть пенсов в неделю, не дороже. Елико возможно быстро они попытаются продать ненужную вам мебель, и вырученная сумма, естественно, поступит в распоряжение миссис Смизерс. Полагая, что вы сейчас, возможно, стеснены в средствах, Фирма готова выдать вам аванс в пятьдесят фунтов в счет будущих получений при условии, что вы обе поставите свою подпись вот на этой расписке с обязательством принять ответственность за все расходы Фирмы, которые не покроет имущество покойного. Вот извольте, мисс.
Джорджи и Алвина беспомощно переглянулись, Алвина кивнула, они расписались, и Джорджи были вручены пятьдесят фунтов.
— Вы поняли, мисс? Эти деньги не для уплаты долгов, а для вашего собственного употребления. Вы уже не можете делать долги от имени покойного, а потому мне поручено предупредить, чтобы вы за все платили наличными и жили бы, так сказать, очень экономно. И поскорее подыщите себе коттедж.
Насколько Джорджи — довольно смутно — поняла из слов клерка, кто-то должен был приехать к ним, чтобы «взять на себя» обязанности душеприказчика. Клерк предупредил ее, чтобы никто ни к чему не прикасался, ничего не уничтожал, угрожая жесточайшими юридическими карами. Но Джорджи подумала, что в бумагах ее отца, возможно, есть такое, что он не предназначал для посторонних глаз. Едва клерк уехал, она взяла отцовские ключи и заперлась в его комнате, которая выглядела унылой, покинутой и жалкой, как все комнаты умерших. Там стояла тягостная тишина, и пыль уже припорошила разбросанные бумаги и сувениры, которые теперь казались такими же бесполезными и убогими, как хлам в лавке старьевщика. Джорджи чуть-чуть приоткрыла окно, чтобы впустить внутрь свежего воздуха.
Разбросанные бумаги, решила она, вряд ли содержат что-нибудь совсем личное. Если что-то и требует спасения от любопытных глаз, то лишь укрытое в ящиках бюро. Некоторое время Джорджи возилась с его полукруглой крышкой, не зная, как она открывается. Но в конце концов сумела ее поднять и увидела груды писем. Она проглядела несколько и обнаружила, что они утомительно однообразны: «Согласно представленному счету…», «Просим Вас обратить внимание на вложенный счет, давно подлежащий уплате…», «Незамедлительно обратив внимание на вложенный счет, что помогло бы нам привести в порядок наш баланс и позволило бы оказать…» Она оставила эти горы свидетельств о просроченных платежах и занялась ящиками. Два были набиты обработанными во всех подробностях результатами крикетных матчей. В третьем лежали газетные вырезки — описания скаковых лошадей и оценки их шансов. Четвертый оказался пустым, если не считать палочки сургуча и тоненькой пачки оплаченных счетов.
В верхнем ящике справа покоилась толстая тетрадь, в которой полковник собирался описать свою жизнь и приключения, и множество топографических карт, военных приказов, бланков для донесений и инструкций. В ящике под ним хранилась чистая бумага, которой полковник пользовался для своих статистических крикетных выкладок. Пока Джорджи не нашла ничего, что оправдало бы такой обыск. Но третий ящик сверху ей не удалось открыть ключом, подходившим ко всем остальным. По-видимому, он был снабжен новым замком. Один за другим она принялась пробовать ключи на двух плотно увешанных кольцах. Большинство ключей на них — от полевых офицерских сумок и штабных сейфов — давным-давно превратились в бесполезные памятки утраченного прошлого. Но в конце концов замок все же щелкнул, и Джорджи выдвинула ящик.
В глаза ей бросилась пухлая сигара. К ней был ленточкой привязан листок с надписью: «Дана мне его величеством покойным королем Эдуардом VII, тогда еще принцем Уэльским на полковом обеде в сентябре 1895 года. Фред Смизерс». Джорджи благоговейно уложила сигару в чистый конверт, чтобы хранить ее как семейную реликвию. Но последующие находки приводили ее во все большее недоумение и тревогу. Сначала коробочка со странными изделиями из тонкой резины непонятного назначения. Затем большой конверт, из которого выпали три конверта поменьше: в каждом лежало по локону разных оттенков, и на каждом было написано женское имя — все три разные. Чернила давно выцвели. Из плотно свернутой толстой бумаги выпал золотой медальон с прядкой белобрысых волосиков. Изнутри на бумаге было написано: «Джорджи, в два года». Джорджи спрятала медальон у себя на груди.
Дальше пошло что-то уж совсем невообразимое, вызывавшее боль и стыд. Связки старых писем — листки, исписанные угловатыми женскими почерками и начинавшиеся «Мой любимый Фред», или «Фредди, дусик», или «Гадкий мой мальчишечка»; надписанные фотографии молодых женщин, одетых по всем модам от 1880 по 1915 год; обширная коллекция почтовых открыток и фотографий, при одном взгляде на которые Джорджи залилась жгучей краской, хотя что-то понудило ее посмотреть их все до единой, и в заключение — маленькая коллекция книг, очень своеобразных и пикантных, в большинстве своем иллюстрированных на редкость откровенными гравюрами.
Последний ящик, который Джорджи открыла с лихорадочной быстротой, был абсолютно пуст.
Она растерянно опустилась в отцовское кресло, глядя на содержимое третьего ящика, которое разложила на полу перед собой. Что ей делать со всем этим? Оставить их так нельзя, никак нельзя. Вдруг они попадутся на глаза маме. Или — хуже того — какому-нибудь бесцеремонному противному представителю юридической фирмы, и он воспользуется ими, чтобы очернить память папы! Но каким способом уничтожить их, чтобы никто ничего не заметил, и как скрыть пепел от подозрительного взгляда Алвины? Она просидела так очень долго, тщетно изыскивая способ скрыть эти компрометирующие предметы от насмешливого и нетерпимого мира. Наконец ей пришла в голову спасительная мысль. Она пошарила вокруг, пока не отыскала большой лист оберточной бумаги и моток шпагата. Затем аккуратно завернула книги, открытки, письма и прочее, перевязала плотный, почти квадратный пакет шпагатом и запечатала все узлы сургучом. На пакете она вывела крупными печатными буквами: «Строго личное. Уничтожить, не вскрывая, после моей смерти. Джорджина Смизерс».
Она заперла все ящики и опустила крышку бюро. Послушала у двери, нет ли кого-нибудь в коридоре, прижимая пакет к груди, виновато проскользнула к себе в комнату, заперлась и спрятала пакет в сундук, где хранилась ее большая, но почти пустая шкатулка для драгоценностей.
И все эти дни Джорджи ни разу даже не вспомнила про Джоффри? Напротив, она много думала о нем — и еще больше после того, когда решила, что, если он все-таки попросит ее стать его женой (перспектива, она чувствовала, маловероятная), долг потребует, чтобы она ему отказала. Папа, конечно, поручил бы маму ее заботам: ведь он всегда был ей опорой, и теперь, после его кончины, Джорджи призвана всячески поддерживать его высокое понятие о Долге. И все же ей было больно, что Джоффри не приехал на похороны, и еще больнее, что он уехал, не сказав ей ни слова на прощание, а потом не прислал ни единого письма, ни единой строчки. Ведь это так бездушной… ну, недостойно джентльмена — таким вот образом сбежать из жизни другого человека. Она ничего не могла с собой поделать и часто гадала, чем в эту минуту занят Джоффри, и хочет ли он еще, чтобы она писала ему, когда он вернется «туда».
