Да ты просто маньяк.
А ты ссышь жить, погрустнел Румбо. Чем занялся бы ты, такой спокойный и рассудительный? Курил бы дурь на балконе, да стишки пописывал? И всё? Да охренеешь от такой жизни, потому что очень скоро истощишься, как больной холерой.
Долго ещё общались без звука; обсудили массу других проблем, пока Румбо не осознал вдруг, что общается сам с собой, а Дебрий оказался гадкой галлюцинацией, рождённой вдыханием дыма от сгоревшей собаки.
А сокол Гриша?
Он-то хоть не пригрезился?
Да нет: вот же он, рядом, хотя действие дыма ещё не прошло.
И захотелось попросить сокола: прошу тебя, пресекай, пресекай на корню подобные разговоры. Это гадкое месиво разврата и чудовищной пошлости. Я однажды уже чуть не вляпался было в подобное же дерьмо, но отвращение остановило. Напомни мне, чтобы гнал я эту отраву как мерзкий сон и приберёг себя для лучших свершений. Хотя… я настолько низок и гадок, что другого ждать не приходится?
Погряз… да, погряз.
Авось сокол Гриша выведет на стезю спасения.
Это были невкусные собаки, и правильно, что их сожгли.
Видишь, как мало альтернатив оставил тебе твой мир: разбиться насмерть — или сторчаться.
Никакой героики: сплошная чернуха.
Сработал самоограничитель.
А некоторые не привыкли себя ограничивать.
Таким человеком был, к примеру, Ленин.
Но сокол Гриша не знал о Ленине, и ему было всё равно.
Сокол знал о простой и свободной жизни, где всё устремлено в полёт.
А в полёте не бывает сомнений: ты либо летишь, либо нет. А если летишь — то уже не сомневаешься.
И за это Румбо привязался к соколу.
И сокол Гриша стал его проводником в Преисподней.
И показал ему тайные места для охоты на человеческое, слишком человеческое.
Научил вязать руки и узлы морские.
Разогнал неодолимый туман противоречий в душе.
Обнадёжил, расстроил, запомнился.
Как-то раз они вдвоём долго убивали крупного белкового монстра, который накинулся на Румбо из-за обсидиановой глыбы, сбил с ног ударом, но попал неточно — и в итоге не вырубил.
Добить не дала птица: спикировала на лицо обидчика, когтями и клювом ища глазницы.
Секундной задержки хватило, чтобы Румбо встал, впечатывая ладонь супостату в гениталии. В воздухе затрепетала пара перьев, но Гриша продолжал атаковать, войдя в боевой азарт. Румбо подламывал снизу коленями. Вспоминал Баса Руттена.
Обоюдными усилиями свалили гада. Пока Румбо отбивал врагу камнями голову, сокол драл клювом синюшную от гематомы мошонку. И всё равно сердце двуногого билось, и долго еще пришлось душить его.
Невозможно не раззадориться от решимости человеческой, когда идёт боец на врага с пустыми руками, и руками этими самыми надеется отнять у чужого жизнь. Или с арматурой, к примеру, идёт. Или с тупым ножом для резки хлеба. Но без огнестрела: смерть на расстоянии не так роскошна.
А особенно хороша смерть на ощупь.
И вот уже после, освежевав тушу, Румбо делился с соколом мыслями:
— Не могу вместить я, Григорий, отчего всё так изменилось с тех пор, как я последний раз покинул Рай, сойдя на Землю? В прошлый раз всё было… наивно-романтично, под стать гону народному. Я встретил 3ою: это ведь для меня едва ли не самое важное событие в жизни. Я приветствовал Ад как Ермак Сибирь.
— Ты был молод и крут, — отвечал сокол нежным, напоминающим шум вскипающего чайника свистом, — а теперь многое изменилось. Прекрасен боец, терять которому нечего, но есть ещё берегущий себя для самых чудовищных подвигов. А еще есть трусливые, оправдывающие своё существование верой в сей подвиг. Но всё было заранее предначертано, Румбо: всё, до последней мелочи. Ты должен был явится в этот мир, и терпеть муки адовы, чтобы радиоактивный заряд зародился в тебе. И чтобы рос он на берегах Озера. И, достигнув критической массы, взорвался, погубив не десяток и не сотню, но миллионы живых душ. Факел тотального очищения. Здесь ключевым звеном является похоть. Схема всегда одна и та же: это как закольцованное самое на себя deja vu. Чем нелепее ложь, тем легче в неё верится. Убивающая расщеплённость сознания, требующая срочного медицинского вмешательства.
— Как будто хирург сможет мне вправить мозги скальпелем, — пожал плечами Румбо, — такого в программе не предусмотрено. А если я не хочу взрываться? Ведь мне хана настанет тогда, понимаешь? А я, хотя б и в Раю, но пожить хочу ещё. И ваше светлое будущее меня не особо парит.
— Все хотят жить, даже черви, поверь мне.
— Что знает о смерти червь?
— А что знаешь о ней ты? Кроме того, что она неизбежна — и необходима? Ты, Румбо, от смерти своей не убежишь, а то, что ты сделаешь — стоит миллионы жизней. А для тебя обратятся они солнечной вспышкой света… Ты захотел романтики? Но время романтики ушло вместе с твоей юностью: теперь наступили суровые будни свершений. Слишком многое стоит на карте. Слишком ясное, чтобы называть совпадением закономерность. Вернувшись из Рая, ты ожидал вернуться домой, но дом твой — Ад, — и тебе не покинуть его, не исполнив священного долга. Ты можешь принимать это как приговор, а можешь — как величайшую честь. Все мы — части единого механизма, и когда ты до конца осознаешь это, бомба взорвётся.
— А ты что будешь в это время делать, Григорий? — как-то по-детски поинтересовался Румбо у сокола.
— Откуда мне знать? Возможно, буду рядом с тобой, скрашивая досуг или помогая в охоте… возможно, буду ебать куропатку в листве угрюмого дуба… Всё равно смерть настигнет меня. Настигнет как удар молнии. Бах! — и вспышка нестерпимого света.
— Мне как-то раз в одном из миров я попал в руки к врачам-палачам, — сообщил Румбо, крепко задумавшись, — и врачи решили поставить общий наркоз, а потом искалечить скальпелем изощрённо. А я всё ждал, надеялся отконтролировать момент, когда вырублюсь. Было у меня такое хобби: контролировать сны.
И вот повезли меня. Для начала меня поставили чем-то расслабляющим: оно подействовало, и всё как бы стало несерьёзным, малосущественным. Только сердце билось сильно и часто, словно колёса несущегося поезда.
Но когда воткнули катетер, пелена упала так быстро, словно укрутили пультом картинку.
И запомнился момент пробуждения. Я иду в Раю вдоль океана по променаду. Мы вдвоем идём: с 3оей.
Уже стемнело, и вдоль променада горят фонари. Сквозь грохот невидимых волн шумит прибрежный ресторан. Чуть подрагивают под ласками тёплого ветерка шуршащие пальцы пальм. Прибрежный городок полон искрящейся жизни.
И я иду, и мне хорошо так. Такой добрый спокойный ништяк.
И вдруг — прямо посередине — боль, и ватные ноги, и трубка в носу. И главное, резко всё так. Без переходов. Словно переключили программу.
