— A3, заставка, — распорядился Червинский. Пошли позывные и заставка вечерних новостей.
— A3, сюжет номер два, — скомандовал режиссер.
Перед камерой появился Захаров. Червинскому он тоже не понравился — раздражающе развязен. И говорит не по тексту, несет отсебятину.
— Стоп. Тракт закончен. Приготовились к эфиру. В студию вошел Крахмальников.
— Игорь, — остановил он режиссера, — погодите. У вас питерские репортажи где стоят? — — Питерских вообще нет, — пожал плечами Червинский. — Мы свежак гоним.
— Булгакова и этого, как его, Учителя?
— Ну да…
— Нет, первыми ставим репортажи из Питера. А эти все криминалы — в конце, по полминуты.
— Как? — опешил Игорь. Балашов и Захаров остолбенели.
— Почему, Леонид Александрович?
— Потому что там люди погибли, — сказал он. — Потому что трагедия — там. А здесь суета.
Москва
Услышав в коридоре шаги, Любочка выглянула из двери. Мимо приемной проходил Лобиков, а с ним — какой-то незнакомый мужчина.
— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась Люба.
— Привет. Что ты так поздно сидишь? — поинтересовался журналист.
— Протоколы собрания нужно подготовить. А вы чего задержались?
— Тоже дела. — Отправив девушке воздушный поцелуй. Лобиков пошел дальше, а мужчина спросил, где можно найти Аллу Макарову.
Люба подозрительно посмотрела на незнакомца. После того что сегодня узнала о Макаровой, она совершенно перестала ее уважать.
— Не знаю, — пожала она плечами. — Ушла уже, наверное. Посмотрите в информационной редакции. Может, они до сих пор отношения выясняют.
И Люба захлопнула дверь перед самым носом мужчины.
В редакции никого не было, свет не горел. Не зажигая электричества, Володя обессиленно опустился на стул и уперся локтями в столешницу. Все, он больше отсюда никуда не пойдет. Хоть всю ночь тут просидит. Вообще-то Алла работала в рекламном отделе, — значит, ждать ее здесь бесполезно, что ей тут делать? Ну и пусть. Он все равно сейчас на нее даже смотреть не смог бы.
Он поудобнее улегся на стол и закрыл глаза.
Рука уперлась в банку пива.
Володя повертел ее в руках, дернул колечко на крышке и припал губами…
Его труп нашли только утром. Вскрытие показало — отравился.
Алла так и не узнала, что перед смертью муж простил ее.
Москва
В реанимационной палате кардиоцентра кривая на кардиомониторе возле больного Гуровина Я. И, резко подскочила вверх, потом рванула вниз, и ритм ее движения упорядочился.
Врач вошел в реанимационную палату, склонился над Яковом Ивановичем.
— Ну? — профессионально ободряюще спросил он. — Полегчало?
Гуровин тяжело дышал, но был уже в сознании.
— Доктор… — Каждое слово давалось ему с трудом. — Я.., умру?
— Все мы смертны, — усмехнулся врач. — Но вам до ста лет, пожалуй, это не грозит.
Одесса
Алина тронула босой ногой холодную морскую волну.
— Хорошо, — сказала она.
Саша бросил плоский камешек, но “блинчиков” не получилось, море было неспокойное.
— Гляди, какая красота! — Алина махнула рукой на выплывающее из моря огромное бордовое солнце. — Давно ты любовался рассветом, да еще на море?
— Никогда.
— Так смотри.
— Я и смотрю, — ответил Казанцев.
Он не отводил взгляда от пламенеющего солнца, пока из глаз не покатились слезы.
Москва
Через полгода по дороге на студию Крахмальников увидел бредущую по тротуару девочку-девушку с огромным китайским баулом — в таких торговки носят на рынок свой товар. Чем-то ему фигурка девушки показалась удивительно знакомой. Он тут же вспомнил свою литературную муку — так и не увиденное лицо черной девочки — и почему-то точно понял: это она.
Он свернул к тротуару с отчетливым сумасшедшим желанием остановить девушку, посмотреть ей в лицо. Но — повернул обратно. Он его знал прекрасно. Это была Алла.
Господи, грустно подумал Крахмальников, неужели все так просто и мрачно — загадок нет, а есть бывшая любовница, которая теперь торгует на рынке. Неужели так у всех, неужели мы не можем жить крайностями и все валится в серединку, в серость, в обыденность?
Он подумал о полугодовой давности питерской катастрофе — кто о ней сейчас вспоминает? Никто.
Никто уже не помнит об убийстве Тимура Пинчевского, а ведь какое громкое было убийство.
Все, что казалось таким важным, теперь было еще одной мелочью жизни.
Страшно.
Москва
Валентина перевернула последнюю страницу. Прикусила нижнюю губу, устремив глаза в потолок.
Крахмальников не выдержал, сказал, стараясь, чтобы звучало полегче:
— Ну как?
Жена с минуту посидела неподвижно, потом двинула рукопись по столу:
— Мне не понравилось.
— Почему? — слишком спокойно спросил Крахмальников.
— Это долгий разговор…
— Я не тороплюсь.
— Я понимаю, тебе сейчас важно… Нет, вообще-то и стиль, и диалоги, и сюжет… Понимаешь, Леня, о том, что слишком хорошо знаешь, наверное, нельзя писать.
— Почему? — удивился Крахмальников.
— Получается сплошная специфика. Слишком много частностей. Все дробится, разваливается.
— Жизнь бешеная. Беспрерывный калейдоскоп…
— Какая-то загадка профессии пропадает, мне этого не хватало, — перебила Валентина. — Но даже не это главное.
— А что?
— Как раньше говорили — вредная книга.
— Почему?
Жена тяжело вздохнула:
— И так обыватель считает, что все журналисты, артисты, кинематографисты только и знают, что пьют, трахаются, сплетничают, совесть продают…
— А это не правда?
— Это не вся правда. Далеко не вся правда.
— Там об этом тоже есть.
— Есть. Но у людей-то осядет как раз только грязь. И это плохо.
— Нет. Знаешь, я вот тоже об этом думал все время. Но у меня был один девиз — показать людей.., вопреки. Понимаешь, с большой буквы — Вопреки. На телевидении все так же, как везде. Но они делают свое дело — вопреки.
