Книга Принц воров - Валерий Горшков

Наступало долгожданное лето 1949 года. Пролетели зимние месяцы, проплакала мнительная весна, и город, уже привыкший к тихим вечерам и ясному небу, расцветал. Наступало пятое послевоенное лето, на которое возлагалось так много надежд…

Майор Корнеев в новенькой, идеально пошитой «на глаз» Ицхаком Яковлевичем форме спустился с высокой лестницы академии и направился пешком через весь город. За эти четыре с половиной года Москва стала для него вторым домом. Он вполне привык к этим мостам через реку, которые и не думали разводить в период навигации, к Арбату, лишь высокие красные стены Кремля первое время вызывали у него какую-то необъяснимую тревогу и опаску. Но вскоре он понял, что эта опаска не больше чем наваждение. Что-то сломалось в практике преследования, кто-то вставил в этот безупречный, отлаженный механизм стальной лом, заклинил движение смазанных шестерен и остановил ход огромной машины. Слава не сомневался, что руку к этому приложил Шелестов, но как он это сделал и почему не мог сделать раньше, оставалось для него тайной.

Четыре года он жил с семьей на Малой Никитской улице, втроем они гуляли по Москве, не рискуя забираться слишком далеко — Ленька был еще недостаточно крепок для того, чтобы совершать длительные пешие прогулки. Сейчас же, когда ему исполнилось пять лет, угнаться за ним можно было разве что на мотоцикле. Мальчишка всерьез заинтересовался хоккеем, они с Ярославом часто ходили на матчи с участием любимой команды сына Сталина Василия — ЦСК ВВС, любовались финтами Всеволода Боброва, особенно его фирменным выездом из-за ворот, и Ленька уже начал поговаривать своим малозубым ртом о том, что неплохо бы «товарищу майору обратиться к товарищу генерал-лейтенанту с рапортом о зачислении» его, Леньки, в пятерку Боброва.

Жил и учился в Москве Корнеев только в периоды сессий, с которыми разбирался быстро и на отлично. Ему, Герою Советского Союза, было позволено проходить курс обучения заочно, практику же он изучал, выполняя задачи по указанию генерала Шелестова. За четыре года он довольно ловко овладел разговорным английским, который, будучи склонным к быстрому запоминанию правил произношения и лексики, зубрил по ночам. Немецкий же его приводил в восторг лучших языковедов академии. Но признание как полиглот он получил, все-таки сдавая экзамен не по знакомому с юности языку, а английскому. Преподаватель Терехов, известный в академии под прозвищем Палач, выводя в экзаменационном листе государственного экзамена по английскому языку «отлично», заметил:

— Excellent achievement of the interpreter, it when he begins to translate better than speaks his object.[16]

Спецгруппа «Ураган», созданная по образу и подобию легендарного «Стерха», несколько раз меняла состав, трансформировалась численно и качественно, и в большей степени к этому приложил руку не кто иной, как Корнеев. Владея безупречными навыками определения психологической мотивации людей в боевых условиях и являясь лучшим инструктором по единоборствам, Корнеев в течение двух лет создал боевой отряд, способный выполнять любые боевые задачи. Быть может, занимаясь этим, он действовал немного и в своих интересах. Никакая боевая задача — здесь ли она выполняется или вне СССР — невозможна без качественной физической поддержки. Неизвестно, где он будет выполнять задание партии и правительства после окончания академии, но знание того, что у тебя за спиной группа, которую ты создал сам, вселяет уверенность и придает сил.

Для сессионных выездов в Москву семье офицера разведки Корнеева была выделена двухкомнатная квартира на Малой Никитской. Три месяца в Москве — троих в Ленинграде — снова переезд — и снова возвращение в родной Ленинград. Четыре года этот челнок трех горячо любящих друг друга людей курсировал через Бологое и не испытывал усталости. Отчего, собственно, уставать? Ленька еще не учится, Светлана устроилась (не обошлось без Шелестова) в библиотеку в Москве и в библиотеку в Ленинграде. Служебная квартира на Никитской и своя в Ленинграде, на Васильевском острове.

Учился в академии Корнеев с документами капитана, командира танковой роты. Обстоятельство это смущать его не могло ни при каких обстоятельствах, вскоре стало ясно, что под своими штатными документами в академии никто не учится. Разрешалось носить правительственные награды, обязательна была форма, коль скоро речь шла о военной разведке, но каждый из учащихся знал, что вскоре с формой этой придется расстаться и не надевать, возможно, уже никогда. Выпускники разъедутся по местам выполнения поставленных задач, а в местах этих, к слову сказать, к форме советских офицеров относятся не вполне радушно.

Первое время, находясь в Москве на учебе, Слава ощущал постоянную тревогу за семью. Наученный горьким опытом, он звонил домой сразу, едва появлялась такая возможность, но все равно еле дожидался часа окончания занятий, чтобы выйти из академии и поспешить домой. Четыре года ему потребовалось для того, чтобы успокоить свою душу и убить в себе затравленного волка. Но даже и сейчас, когда все осталось позади, а впереди была лишь жизнь, запланированная четой Корнеевых для счастья, он временами оглядывался и даже ловил себя на том, что, следуя в метро до дома, меняет направления и заметает следы.

Четыре года минуло, они пролетели, как одно мгновение, и это были первые четыре года, начиная со страшного 37-го, когда не нужно было задумываться о том, где придется нынче коротать ночь и какой адрес выбрать из имеющихся, чтобы он не был известен НКВД.

Что осталось в прошлом?

Полонский Альберт Брониславович, переданный решением замначальника военной разведки СССР для проведения оперативно-следственных мероприятий в милицию, на третий день нахождения в Лефортовской тюрьме покончил жизнь самоубийством. Написал записку: «Мне никогда не удастся смыть позор за причинение советскому народу боли и горя», распустил шерстяные носки, сплел из них веревку и повесился. Когда Корнеев узнал об этом, он очень удивился, откуда в лексиконе Червонца могли появиться такие патетические перлы, как «боль и горе советского народа». Если почерк Полонского еще как-то угадывался, то стилистика совершенно не соответствовала характеру бандита. Он мог написать: «Ненавижу ЧК и все, что с ней связано» — и это выглядело бы вполне естественно. Во всяком случае, не выглядело бы как написанное под диктовку. Да и зачем совершенно дискредитировавшему себя криминальному авторитету писать какие-то письма потомкам? Для милиции он — враг народа, для народа — убийца и бандит, для бандитов — ссученный «пассажир».