вреда. Они постоянно демонстрировали, что очень расстроены и едва сдерживают слезы, а это еще больше накаляло обстановку. Кроме того, долгие годы доктор жил один и успел свыкнуться с таким положением. Сейчас же постоянное чужое присутствие, как мне кажется, было для него, словно камень на шее. Излишняя заботливость дочерей и их несчастный вид тяготили и даже раздражали его. Некоторое время он терпел, но наконец сказал, разумеется, внимательно подбирая слова, что предпочитает остаться один. Так он, якобы, лучше себя чувствует, больше отдыхает, а они должны жить собственной жизнью, заботиться о своих семьях и тому подобное. Он не хочет быть им в тягость и ему достаточно знать, что я нахожусь в доме, и он может позвать меня, если понадобится. Они поняли, о чем речь, и стали приходить реже. Я регулярно входил к нему в комнату, но старался там не задерживаться, чтобы не докучать.
Сначала я полагал, что будет лучше, если он продолжит вдыхать табачный дым, разумеется, соблюдая строгий режим, скажем, утром на голодный желудок, чтобы увидеть, сможет ли табак победить воспаление в его теле. Однако доктор категорически отказался, сказав, что уже пробовал этот метод лечения, но ему стало хуже. После чего я сделал вывод, что он отравился табаком, ибо табак, как и любое другое лекарство, в больших количествах становится ядовитым и губительным. Тогда я предложил доктору принять слабительное, дабы очистить его тело от табака, как это положено делать при любом отравлении. Доктор, однако, был абсолютно уверен, что если мы сделаем нечто подобное, он умрет в тот же день. Я не знал, что еще можно сделать, кроме как применять холодные компрессы, днем поить чаем из целебных трав, а перед сном — горячим вином. Нужно также проветривать комнату и заставлять его принимать пищу, что он в последнее время категорически отказывался делать. Но все это не давало желаемого результата. Его осмотрели и другие севильские медики, пришел даже королевский лекарь доктор Бернард. Доктор Монардес категорически отказался выполнять предписания других врачей из Севильи, потому как утверждал, причем не без оснований, что они заинтересованы в его смерти и давно уже ждут не дождутся, чтобы его не стало и чтобы его клиентура перешла к ним. Однако пара предписаний показалась ему разумной, и он даже испробовал их, но в меньших дозах, чем ему рекомендовали (поскольку и здесь он подозревал коллег в коварном двуличии и желании обмануть). Однако это лечение, возможно, из-за несоблюдения необходимых пропорций, не дало результата. Наиболее благосклонно он воспринял рекомендации доктора Бернарда, строго их выполнял, но и это не помогло. Доктор Бернард оказался приятным человеком с изысканными манерами, благожелательной улыбкой и теплыми, проницательными глазами. Морщины у краешков его губ говорили о том, что этот человек легко и часто смеется. Он сумел вдохнуть надежду в дочерей доктора Монардеса, но когда я провожал его, сказал мне как коллеге, что считает положение доктора Монардеса безнадежным. «Доктор Сильва, — сказал он мне, — я думаю, случай доктора Монардеса безнадежен. Не надо питать иллюзий, доктор Сильва. Конечно, если только природа не сотворит чудо, что, в принципе, всегда возможно, и вы это прекрасно знаете, доктор Сильва». Очень приятный ученый человек, очень! Я и не удивляюсь, что он стал врачом короля.
Да, я тоже с некоторых пор предполагал то, о чем сказал доктор Бернард. В конце концов, доктор Монардес был уже немолод, и если он отравился табаком, в чем я был глубоко уверен, то нельзя представить, как в его возрасте, при ослабленном организме, можно побороть цепкую хватку этого всемогущего, но опасного лекарства. Мы всегда использовали табак, чтобы исправить отклонения природы, но как мы могли использовать уже ослабевшую природу доктора против табака? Мы никогда не занимались чем-то подобным, всегда делали ровно наоборот. Так что если бы природа и смогла победить в этом столкновении (в чем я сильно сомневаюсь!), то я даже не представляю, каким образом.
Однажды утром, на рассвете, пока мы были одни, я сказал доктору:
— Сеньор, может быть, нам следует отказаться от табака. Может, он не лекарство и мы сделали ошибку?
— Ни в коем случае, — прохрипел доктор. Он очень ослаб и еле дышал. Я держал его за руку, чтобы хоть как-то приободрить. Доктору было трудно говорить, он делал большие паузы между словами. Я также не всегда мог расслышать, что он говорит, и наклонялся над ним, а он иногда повторял уже сказанное, поэтому я передаю его слова по смыслу, лишь догадываясь, что он имеет в виду: «Моя жизнь не прошла напрасно. Это было делом всей моей жизни. И ты продолжишь его, Гимараеш, ты его продолжишь!» — он сжал мою руку, насколько ему позволяли силы.
— Да, сеньор. Хорошо, сеньор, — ответил я. — Вы можете на меня рассчитывать.
— Я оставил тебе письмо, — продолжил доктор. — Оно в моем секретере, во втором ящичке слева. Прочти его после моей смерти.
— Не говорите так, сеньор, — возразил я. — Вы поправитесь и будете жить долго.
— Да, да… — ответил он, как бы не слыша. — Табак — великое лекарство, просто нужно подходить к нему очень внимательно, как и к любому другому лекарству. Знать когда, как и сколько… Благодаря табаку и вместе с ним мое имя войдет в историю.
— Разумеется, сеньор. Однозначно, — отвечал я. — Но сейчас вы об этом не думайте. Сейчас будущее не имеет никакого значения. Вы думайте о настоящем. Будущее не имеет значения.
— Не повторяй одно и то же. Это дурацкая привычка, — прохрипел доктор.
Чтоб мне не сойти с этого места и пусть меня проклянет святая Мария Иммакулата, если это не были его последние слова. Да, это были его последние слова! Чуть позже доктор умер и почти мгновенно. Он попытался резко вдохнуть, в груди что-то хрипнуло, и все кончилось. Быстро и, что касается его смерти, без страданий. Все-таки доктор Монардес был собранным и точным человеком. Абсолютно во всем.
Я сел рядом с ним на кровать и закрыл ему глаза. Мне доводилось видеть покойников, так что я бы не сказал, что это произвело на меня какое-то впечатление. Но то, как они глядят, если так можно выразиться, порождает в душе какое-то тревожное неудобство и смущает. Эти открытые глаза, неподвижный взгляд, словно отрешенный от всего и устремленный куда-то вдаль… Какой-то остекленевший, нечеловеческий… Мне показалось, что, когда я закрыл доктору глаза, выражение его лица изменилось, стало более мягким. Передо мной лежал человек, которого я давно знал, хотя лицо его было исхудавшим и желтым…
