«Музыканта» Миронов пошел на берег, долго бродил около монастырских стен, искал грибы, зашел к монахам, побеседовал, посмеиваясь, о кончине мира, а вечером доложил Сарвингу, что одного из монахов нужно немедленно арестовать.
– Почему?
– Коротковолосый, – ответил Миронов. – На пальце у него след от кольца. Монахи колец не носят.
Сарвинг согласился.
Вечером Миронов взял двух матросов и пошел в монастырь. Почти задевая за лицо крыльями, метались вокруг летучие мыши. Над пустошами, заросшими низким лесом и желтой травой, над порубками и болотами подымалась заржавленная луна.
– Вот, – сказал Миронов, поглядев на луну. – Был я в Америке. Там в ресторанах бьют в такие медные гонги, созывают господ в дининг-рум обедать.
Миронов до революции был матросом торгового флота. Он плавал на французских пароходах между Шербургом и Рио-де-Жанейро. Бразилию он не любил.
На жадные расспросы товарищей об этой фантастической стране он отвечал односложно:
– Жарко очень. Нет моготы, как жарко. Никакой бани не нужно. Пот с тебя вытекает, как сало с жареного поросенка. Народ мелкий и нервный. Ходят, вертятся, чирикают, как воробьи, – нету силы в народе.
Миронов говорил с натугой, заикался, краснел.
Разговор для него был каторжной работой. Он предпочел бы перекрасить своими руками всю канонерку от киля до клотика, чем отвечать на приставания матросов.
Миронова тотчас же прозвали «оратором». Когда заходил разговор о выступлении где-нибудь на сельском сходе, шутники кричали, прячась за спинами надежных соседей:
– Даешь Миронова! У него язык работает механически!
Миронов выискивал обидчика глазами, потом говорил в пространство:
– Гляди, как кокну, мокро станет!
Монастырские ворота были заперты. Миронов постучал рукояткой маузера. Монах с гнилым запахом изо рта приоткрыл калитку.
– Ты бы, батя, водку пил, нутро у тебя от святости гниет, – сказал Миронов, протискиваясь в калитку.
Монах поклонился в пояс.
– Веди к настоятелю.
– Они богу молятся, – просипел монах и мигнул облезлыми глазками. – Нельзя их нынче тревожить.
– Говорю, веди!
Монах шустро побежал по заросшему бурьяном двору.
В покоях настоятеля бегали по стенам худые тараканы. Мутно светили лампадки, и только луна за пыльным окном сияла круглой золотой иконой.
Настоятель вышел молча. Он сжимал сухими руками железный крест на груди и тонко посапывал носом.
– Где ваш святой странник, папаша? – спросил Миронов. – Подайте его на бочку.
– Пошто он вам нужен, матросики? – спросил настоятель басом. – Пошто нарушаете иноческий покой? Неужто нельзя призывать господа среди ваших братоубийственных дел? Игрушку спрячь, – настоятель кивнул на револьвер. – Бог жизнь дал, бог и приберет в положенное время.
– Не бузи, патриарх! – Миронов начинал сердиться. – Мы заместо бога приберем кого полагается.
Настоятель воздел руки к небу и затряс головой. Миронов оттолкнул его и вошел в заднюю комнату. С лавки встал худой человек в старой рясе.
– Их высокородие командир канонерской лодки капитан Ерченко, – сказал Миронов, – просят ваше благородие пожаловать к нам на корабль на чашку чаю.
– Веди, – сказал странник и твердым военным шагом пошел к двери. Лицо его было спокойно и устало. – Веди, – повторил он. – Все равно, такое уж твое счастье.
На канонерке странника обыскали. Под рясой и вонючим тряпьем нашли пакет с английскими донесениями, напечатанными на папиросной бумаге. Донесения на имя великобританского поверенного в Вологде были подписаны генералом Уолшем и, судя по содержанию, переправлялись из Мурманска.
На груди у странника обнаружили шрам от пулевой раны. Но особенно удивило матросов то обстоятельство, что подмышки у странника были чисто выбриты.
– На какого дьявола это нужно? – спросил Миронов.
– От вшей, – спокойно ответил странник. – Опасности меньше. Когда же твой командир меня допросит?
– Дай срок. Управится, тогда и допросит.
– А к стенке когда?
– А за стенку ты не журись. Стенка никого не минует. Может, заместо стенки ты у нас будешь коком – свиней палить. Останешься на сверхсрочную службу. Всякое случается, господин офицер.
Сарвинг перевел донесения и приказал привести арестованного. На столе в кают-компании лежала записка, найденная у пленного, с двумя цифрами – 13 и 57, браунинг и золотая пуговица с орлом.
– Садитесь, поручик. – Сарвинг говорил очень медленно, и на его обрюзгшем лице, вопреки обыкновению, не было даже тени улыбки.
– Я не поручик, а подполковник. Но сейчас это не важно.
Сарвинг усмехнулся.
– Сейчас важно лишь то, что вы обыкновенный шпион, – промолвил он, перебирая бумаги. – Но не будем вспоминать о неприятных вещах. Поговорим на более интересные темы. Например, не встречали ли вы в Мурманске англичанина со шрамами на лице? Такие шрамы остаются на обмороженных местах. Чего вы хотите, пятьдесят градусов ниже нуля – это вам не жук потрогал лапкой. В бураны и при плохой пище все кончается гангреной и смертью. Так вот, не случалось ли вам беседовать с человеком, покрытым такими шрамами?
Офицер помолчал.
– Да. Такого я, кажется, видел, но не говорил с ним. Я не знаю английского языка.
– Значит, вы не знаете и содержания этих документов? – Сарвинг положил руку на листок папиросной бумаги.
– Нет.
– Вы плохой шпион. – Сарвинг поднял на офицера серые глаза, во взгляде его была брезгливость и усталость. – Вы не интересуетесь людьми. Вы не интересуетесь даже секретными пакетами, из-за которых рискуете жизнью. Поэтому-то вы так легко и попались.
– Не потому, – ответил офицер, скручивая толстую папиросу из махорки. – Я прошел пешком от Повенца до Песчаного Погоста. Я устал. Мне все надоело. Один конец.
– Раскаяние после ареста не имеет никакой силы.
Офицер молчал.
– Куда вы шли?
– В Вологду.
Сарвинг тихо свистнул – далеконько! Он повертел золотую пуговицу и бумажку с цифрами 13 и 57.
– Это что?
– Пустяки. В Вологде я должен был пришить эту пуговицу к косоворотке, чтобы меня опознали свои. А тринадцать и пятьдесят семь – это пароль и отзыв. На пристани в Вологде я должен был встретить человека с такой же золотой пуговицей и сказать ему «тринадцать». Если он ответит «пятьдесят семь», – значит, свой. Я
