со мной на уроке изобразительного искусства, его высокая осанка напряжена и неподвижна. Это мой первый день в колледже, но я никак не могу сосредоточиться. Не помогает и то, что мы с Петром не произнесли друг с другом ни слова, хотя и сидим рядам.
Я не могу набраться смелости, чтобы даже поздороваться с ним, когда моя тайна так тяготит меня. Я не знаю, что сказать ему, а он, похоже, хочет, чтобы молчание затянулось.
Меня удивило, что он решил сесть рядом со мной в нашем общем классе. Учитывая, как неловко он себя чувствует, я представляю, что он предпочел бы быть как можно дальше от меня. Может, он считает это обязанностью, ведь мы на пороге свадьбы? У меня нет ощущения, что это потому, что он действительно хочет сидеть рядом со мной.
Заглянув за занавес волос, я исподтишка наблюдаю за ним. Мышцы на его щеках проступают под безупречно ухоженным лицом. Но он не смотрит на меня. Я прикусываю губу и устремляю взгляд на переднюю часть класса, заставляя себя быть внимательной.
После недели, в течение которой меня лишили образования, я должна хотеть провести свой день в учебе. Но мне особенно тяжело, когда внутри меня растет маленькая жизнь, о которой мне отчаянно нужно рассказать Петру. Тем не менее, я смотрю в сторону аудитории, пытаясь осмыслить полученную информацию. Сегодняшняя презентация профессора связана с акварелью, и он прокручивает слайд-шоу из нескольких известных примеров, касающихся того, что он хочет сказать. Но я понятия не имею, о чем он говорит. Все, о чем я могу думать, — это мой ребенок и то, что мужчина, от которого я забеременела, об этом не знает.
Словно услышав, что я думаю о нем, Петр слегка смещается. Его колено несколько секунд быстро подпрыгивает, подчеркивая его волнение, а затем он снова замирает, но энергия остается, трепещет в нем, заставляя мой желудок дрожать.
Моя рука инстинктивно опускается на живот, и я черпаю силы в осознании того, что я не одна. Решить оставить ребенка было легко. Я давно знала, что хочу детей, и хотя я молода, и не ожидала того, что случилось, а обстоятельства далеки от идеальных, я хочу быть мамой. И я хочу этого ребенка.
Стоило только подумать о Кларе и моей жизни без нее, чтобы понять, что я не смогу жить с последствиями аборта. Мне даже не нужно знать, какая маленькая жизнь растет внутри меня, чтобы быть уверенной, что я буду любить своего ребенка, независимо от того, насколько неподготовленной я чувствую себя сейчас.
Аня провела со мной несколько часов в тот день, когда я узнала об этом, обсуждая все со мной и помогая мне почувствовать уверенность в своем решении. Но что укрепило мой выбор, так это осознание того, что в глубине души мой страх связан не с рождением ребенка.
Мой страх связан с реакцией, которую я получу, когда расскажу об этом всем остальным.
Я боюсь произнести это вслух. Рассказать Ане было достаточно сложно. И я знала, что она не осудит меня еще до того, как я ей скажу. А вот мой отец будет в ярости. Я в этом уверена. И хотя я знаю, что рассказать ему будет трудно и, возможно, даже опасно, я готова сделать это, чтобы сохранить своего ребенка. К тому же у меня будут Аня и Нико, которые поддержат и защитят меня, когда я это сделаю.
Но почему-то я больше боюсь того, как отреагирует Петр. Потому что у меня нет ни малейшего представления о том, что он может сделать. Подозреваю, что он будет зол. Не могу представить, чтобы он был в восторге от того, что я беременна. Не тогда, когда он даже не уверен, нужна ли я ему.
Я случайно задеваю его локтем, когда заправляю волосы за ухо, и он застывает рядом со мной, его руки сжимаются в кулаки. От этого у меня неприятно сводит живот.
Мы так далеки от того, чтобы быть в порядке.
Напряжение вокруг него становится все более удушающим, и я сдвигаюсь, чтобы между нами было больше пространства. Но это вряд ли облегчает мрачное настроение, волнами накатывающее на Петра.
К концу часа мои нервы расшатаны, а тело измождено от столь длительного пребывания в состоянии повышенной готовности. Я молча собираю вещи, не сводя глаз с Петра, так как понимаю, что сейчас или никогда, если я хочу с ним поговорить. Он явно ничего не скажет — даже если добровольно сядет рядом со мной.
Когда он встает, чтобы уйти, я следую за ним, держась на расстоянии вытянутой руки, копаясь в себе, чтобы найти смелость. Я спускаюсь по ступенькам класса и выхожу в заполненный коридор, прежде чем обретаю голос.
— Петр, — зову я, когда мы уже на полпути к главной двери и выходу из здания.
Он останавливается, его плечи напрягаются под черной кожаной курткой, и он медленно поворачивается ко мне лицом. Серые глаза пронзают мою душу, и по позвоночнику пробегает дрожь. Я вижу, как внутри него зарождается буря, темная и задумчивая. Его губы сжимаются, истончаясь, когда он дает понять, что ему нечего мне сказать.
— Я…
— Если ты собираешься снова пытаться извиниться, просто прекрати, — хрипит он, и горькая грань его тона режет как нож.
Моя храбрость рушится, лопаясь как воздушный шарик, когда я понимаю, что на самом деле собиралась начать с того, чтобы попросить прощения. Я с трудом сглатываю, и слезы застилают глаза. В голове царит суматоха, мысли путаются.
Скажи ему, приказываю я себе. Но я не могу. Я потеряла решимость.
— Я просто хотела сказать, что была рада видеть тебя в эти выходные, — пробормотала я, окончательно струсив.
Челюсть Петра заметно напрягается, и он расчесывает пальцами свои хорошо уложенные волосы.
— Да, — отрывисто соглашается он и облизывает полные губы. — Ты выглядела… прекрасно.
Мой желудок вздрагивает от неожиданного поворота разговора.
— Надеюсь, твой отец не был слишком строг к тебе, — добавляет он, нахмурив брови.
— Я привыкла к одиночному заключению, — нервно шучу я, мои мысли разбегаются, пока я пытаюсь собраться с мыслями.
Он не смеется. Вместо этого его лицо разглаживается, превращаясь в невыразительную маску. Такую же он надевает, как только возводит свои стены.
— Ну, хорошо. — Пренебрежительный ответ звучит отстраненно, когда он снова закрывается от меня, уходя в себя.
В прошлом мне было больно, когда он закрывался от меня. Я терялась и путалась, задаваясь вопросом, что я сделала, чтобы между нами образовалось пространство. Но
