семеновцев и преображенцев. И воля императора звучала не двусмысленно: «Всем офицерам и нижним чинам Преображенского и Семеновского полков, окромя рядовых, надлежит явиться на смотр. Кои, кто не явится, так исключить из гвардии». Вот и явились, частью дети или даже младенцы.
Павел Петрович прекрасно знал о положении дел в гвардии. Не был для него новостью тот факт, что в знатных семействах записывают своих отпрысков в гвардию, порой, когда мальчики еще не умеют и разговаривать. Ревнителю порядка в армии, которым являлся Павел Петрович, такое положение дел категорически не нравилось. В гвардейских частях существовала сущая кадровая яма, когда половина сержантов и прапорщиков вовсе не несла службу.
Безусловно, для знати было выгодно записать своего только недавно рожденного сына рядовым в гвардию, чтобы годам к пятнадцати-шестнадцати условный «Трубецкой» пришел в гвардию уже подпоручиком, порой, даже и поручиком. Вот эти малые дети сейчас и стояли на морозе, формально выполняя волю государя. Они же явились на смотр⁈ Все согласно списку.
Павел Петрович знал о таком положении дел, но эмоций своих сдержать не сумел, оттого приказал разжаловать высших гвардейских офицеров, мало того, государь еще и кричал на разрыв голосовых связок на самих генералов. Не привыкшие к подобному обращению, высшие офицеры пыхтели, тяжело вздыхали, краснели, или бледнели, но неизменно терпели, сжав кулаки. Государь — самодержец, перечить ему нельзя, даже когда сильно хочется.
И лишь спокойный уравновешенный голос, входящего в силу генерал-губернатора Санкт-Петербурга Петра Алексеевича Палена, хоть как-то смягчал гнев императора, который, судя по настроению, мог отправить гвардейцев в Петропавловскую крепость или пешком в Сибирь. Пален успешно исподволь переадресовывал внимание государя и вовремя его отводил от наиболее знатных персон военной элиты. Тем самым Петр Алексеевич здесь и сейчас зарабатывал себе немалые политические дивиденды. Ему будут благодарны, его, рижского губернатора, быстро примет Петербург, он станет вхож в любые дома города на Неве.
— Я благодарен вам, Петр Алексеевич, за то, что помогли мне сдержаться, — говорил император, когда он в сопровождении Палена, Безбородко и Ростопчина уже направлялся в совещательную комнату Зимнего дворца. — Признаться, был готов всю гвардию маршем отправить прямо в Сибирь.
В зале, который отвели для императорского Совета уже должны были ожидать государя многие из вельмож империи. В таком расширенном составе Павел Петрович еще не проводил совещания, но Пален смог его убедить в необходимости подобного формата. Есть один вопрос, но очень важный, при этом, скорее для самого императора, но в меньшей степени для России. Пока еще не было понятно, как круто может повлиять на внешнюю политику Российской империи то, для чего Павел Петрович и собрал Совет. Нынче все выглядело, как очередная блажь государя.
Петр Алексеевич Пален начинал необычайным образом влиять на императора. Казалось бы, он говорит те же слова, поступает схожим образом с иными вельможами, но Павел его слушал более остальных. Хитрый и изворотливый Пален сумел показать себя нейтральным человеком для всех политических группировок и продемонстрировать отсутствие стремлений, как создавать свою партию, так и примкнуть к чьей-либо. Редко, но такое бывает, что люди у власти умудряются уживаться со всеми.
Павел зашел в зал, где был поставлен большой овальный стол, и окинул собравшихся взглядом. Четырнадцать самых близких к трону людей преданно смотрели на своего императора. На самом деле здесь были все, кого Павел приблизил. Может быть, только Гаврила Романович Державин лишь сохранил свой статус или немного его снизил после воцарения нынешнего императора, иные же получили еще больше власти именно благодаря восшествию на престол Павла Петровича.
— Вот вы, господа, все люди образованные, мудрые, скажите, как в России порядок навести? — спросил Павел. — Юнцы сержантами в гвардии приписаны. Как служить? Для чего нужны эти полки? Армию буду уменьшать! Порядок нужен во всем!
Все собравшиеся стояли возле своих стульев и не смели присесть, так как император также не спешил занять свой стул у изголовья большого стола. Павел Петрович ходил от одного окна к другому, чаще оставаясь спиной к собравшимся. После своего вступительного спича, государь еще минут пять не произносил ни слова.
Пауза уже неприлично затягивалась, некоторые из вельмож стали обильно потеть из-за того, что печи во дворце были протоплены необычайно основательно. Чиновники одевались соответственно тому, что император более предпочитал прохладу во дворце, а тут слуги расстарались.
— У меня сложилось впечатление, что вас, господа, более остального заботит судьба Сперанского, а не Отечества, — Павел резко развернулся, словно на плацу и вновь осмотрел главных вельмож России. — Сперанский! Всем отчего-то нужно о нем говорить! Отчего же, господа, вы не говорите о том безобразии, что творится в гвардии? Почему молчите о том, что Суворов стоит у Исфахана, что не нравится англичанам. А я говорил, я велел! Я не хочу новых завоеваний, я порядок в России хочу! Мы долго воевали и к чему пришли? Финансы расстроены и неимоверными усилиями мы пока не скатились в пропасть.
Словно опустошенный, Павел сел на свой стул и жестом руки показал, чтобы то же самое сделали остальные. Дождавшись, пока собравшиеся сядут, государь продолжил свой монолог:
— Собрал же я вас из-за добрых вестей, а оно вот как выходит. Юрий Александрович, пиши! Повелеваю спать в Петербурге ложиться не позднее двадцати второго часа. Ни каких свечей позже!
Недоуменные взгляды присутствующих говорили о том, что чиновники не поняли логики в словах и действиях императора. Ну, а Павел Петрович не собирался объяснять, почему он, вдруг, решил издать указ о комендантском часе после десяти часов вечера.
Эта путаница, когда государь держал мысли в голове и только озвучивал свою волю, часто вызывала оторопь у всех, кто был подле Павла. Вот император говорит об одном, но успевает подумать абсолютно о другом, объявляя свою волю по вопросу, который даже не прозвучал. Выглядело подобное, действительно, как признак сумасшествия. А Павел Петрович никогда не объяснялся, считая, что не должен оправдываться перед людьми, так как его ответственность только перед Богом.
Вот и сейчас прозвучал крайне странный указ о том, что в Петербурге должны все ночью спать. На поверхности подобная воля императора выглядела, как вмешательство в частную жизнь и некая форма тирании, столь осуждаемой на занятиях по истории Древнего Рима. Вот он, русский Нерон, который своими деяниями спалит Петербург. На самом же деле, подобный указ был своего рода криком отчаяния Павла Петровича. Ни одна служба в Петербурге не работала с утра. Как правило, рабочий день начинался по полудни, после, в два
