себя самой красивой девушкой в мире. — Я хочу увидеть, как моя жена кончает на мой член. — Он наклоняется и слегка душит меня рукой, убедившись, что сжимает достаточно сильно, чтобы оставить синяк. — Я хочу, чтобы ты обрызгала всю мою рубашку, и мне пришлось бы сменить ее перед следующим уроком. Ты поняла?
Мои глаза закатываются, когда его бедра двигаются быстрее, жестче, толкая меня на край обрыва так сильно, что кажется, он может сломать меня пополам, прежде чем я сорвусь с него.
— Кончи для меня, — приказывает он.
Я не могу ни в чем ему отказать, и мое тело сотрясается. Каждый мускул сокращается, когда я обрызгиваю его рубашку, создавая беспорядок. Звезды вспыхивают за моими веками, и я смыкаю их, бесстыдно постанывая в кляп.
Оак сильнее сжимает мое горло.
— Смотри на меня, пока я кончаю в твою задницу, — приказывает он.
Я заставляю себя открыть глаза и наблюдаю за своим мужем, когда он толкается еще два раза, прежде чем тоже кончить. Выражение его лица, когда он наполняет меня своей спермой, вызывает невероятное наслаждение. Он отпускает мое горло и несколько мгновений с обожанием смотрит в мои глаза, наблюдая, как я полностью подчиняюсь его желаниям и потребностям. А затем вытаскивает свой член из меня и заменяет его большой анальной пробкой.
— Я хочу, чтобы она оставалась там до конца дня. Не вынимай. — Он отстегивает кляп и бросает его на стол. — Ты поняла?
— Да, сэр, — говорю я, а он захватывает мои губы и глубоко целует меня.
— Будь хорошей девочкой и иди на следующий урок.
Я спрыгиваю со стола и иду на выход, но взвизгиваю, когда Оак шлепает меня по заднице.
— Быстрее, или я могу снова опрокинуть тебя на свой стол, — предупреждает он.
Я ухожу, не в силах поверить, что такой мужчина, как он, может настолько сильно хотеть меня. Может быть, в нем и есть тьма, но от этого я люблю его еще больше. Возможно, потому что глубоко внутри, под моим отчаянным желанием остаться нетронутой тьмой мира моих родителей, часть ее все же заразила и меня.

Оак наблюдает за происходящим в бинокль, в то время как я остаюсь сидеть в шезлонге, держась вне поля зрения, как он велел.
Я вижу его страдания, когда он издалека наблюдает за похоронами, и мне больно, что я не могу его утешить. Поэтому я встаю, игнорируя его приказ, и обнимаю его за талию.
— Ты в порядке? — Спрашиваю я.
Он качает головой.
— Нет, моего отца, брата и сестры здесь нет. — Он хмурится. — Мой дядя ведет себя так, как будто всем заведует он.
Он достает свой мобильник, набирает что-то на итальянском в гугле. И тут же роняет телефон на пол, опускаясь вместе с ним.
— Оак, в чем дело?
Он качает головой, и я беру телефон, прокручивая статью в итальянских новостях. Речь идет о его отце и брате с сестрой. Судя по всему, они погибли в прошлом году в автокатастрофе на Сицилии.
— Они все мертвы, — бормочет он.
Я провожу рукой по его волосам и опускаюсь перед ним на колени.
— Мне так жаль.
Его кадык дергается, когда он сглатывает.
— Не понимаю, как я мог не знать. — Он сдвигает брови. — Смерть моей бабушки была во всех газетах, но их гибель- нет. По крайней мере, не здесь, в Неаполе.
Слеза стекает по его щеке, когда он непонимающе смотрит на меня.
— Ты не знал, — говорю я, прижимаясь губами к его щеке, чтобы стереть слезу. — Это не твоя вина.
Оак кивает.
— Я знаю, я просто… — Он качает головой. — Это было трудное решение — оставить всех, кого я любил, но я знал, что не могу участвовать в кровопролитии. Думаю, я всегда знал, что до этого дойдет. Моя семья убита.
— Здесь говорится, что они попали в автомобильную аварию.
Оак невесело смеется.
— Не будь такой наивной, Ева. У моего отца была давняя вражда с боссом сицилийской мафии. Его смерть не была несчастным случаем.
Я тяжело сглатываю и игнорирую беспокойство внизу живота.
— По крайней мере, ты сбежал из этого мира. — Я провожу рукой по волосам. — Иначе ты мог бы быть мертв.
Он встречается со мной взглядом и вздыхает.
— Ты права. — Он встает, берет бинокль и смотрит на похороны своей бабушки. — Моя мать все еще жива, а бабушка умерла в преклонном возрасте без особых происшествий. По крайней мере, я могу быть благодарен за это.
Я обхватываю его за талию, обнимаю, и мы остаемся там еще долгое время после того, как похороны закончились и все разошлись. Оак наконец встает, когда солнце опускается за горизонт вдалеке.
— Нам нужно идти, если мы хотим успеть заказать столик в Сорбильо.
Я качаю головой.
— Мы можем отменить, если хочешь.
Он морщит лоб.
— Зачем нам это делать? Это лучшая пицца в Неаполе.
— Потому что ты только что издалека наблюдал за похоронами своей бабушки и узнал, что твои брат, сестра, и отец мертвы.
Его грудь вздымается.
— Я хочу поесть пиццу там, где бывал в детстве. Это хороший способ помянуть их, не так ли?
Я киваю.
— Да, конечно. — Я не могу представить, что он чувствует прямо сейчас. — Поехали.
Он ведет меня к взятой напрокат машине, и мы направляемся по ветреным дорогам обратно в Неаполь из Эрколано. Это примерно в двадцати минутах езды обратно в город, где Оак паркуется рядом с рестораном. Мы заходим, там полно народу, я замечаю проблеск слез в глазах Оака, когда он оглядывает маленькую пиццерию, и сжимаю его руку.
Он улыбается, но улыбка не достигает его глаз.
Все, чего я хочу, — это избавить его от боли, но я знаю, что это невозможно. Я могу только быть рядом с ним. Официант усаживает нас после пятнадцатиминутного ожидания за маленький столик в задней части зала.
Оак сжимает мою руку через стол.
— Все точно так, как я помню.
— Вы часто приезжали сюда, когда ты был ребенком?
Он кивает.
— В основном по особым случаям, но поскольку мы были такой большой семьей, их было много. — Он смеется. — Мы использовали любой предлог для пиццы в Сорбильо.
— Здесь вкусно пахнет. — Я облизываю губы. — Не могу дождаться, чтобы попробовать её.
Оак переплетает свои пальцы с моими и сжимает.
— Я люблю тебя, Ева. — Выражение его лица становится серьезным. — Очень сильно.
Я замечаю, что он выглядит немного нерешительным, как будто хочет что-то сказать, но не уверен, как.
— В чем дело? — спрашиваю его.
— Мы поженились так
