и без того глубокие впадины глаз, которые от того казались совсем провалившимися. Глядя на этот едва копошащийся на постели страшный скелет, обтянутый желтой, сухой кожей, с трудом верилось, что скелет этот был когда-то живое, веселое, сильное существо, игривое и резвое, как котенок, что эти вытянувшиеся в ниточку, сухие, запекшиеся кровью, потемневшие губы складывались в очаровательную улыбку, а мутные, безжизненные глаза, черными впадинами выглядывающие из-подо лба, сверкали и сияли, как огоньки во время вечернего пира. Она иногда пробовала улыбнуться... Если бы она могла видеть эту улыбку — она сама бы ужаснулась, я же без внутреннего содрогания не мог видеть ее.
«Живой труп»,— невольно думал я с каким-то суеверным ужасом. А между тем, чем ближе подходило дело к развязке, тем Маня становилась спокойнее. Мало-помалу она уверила себя, что болезнь ее вовсе не серьезна и что она скоро совсем поправится. Эта уверенность, к моему большому удивлению, с каждым днем все сильнее и сильнее укреплялась в ней, несмотря на все грозные симптомы надвигающейся смерти. Маня или не замечала их, или давала им самые наивные объяснения. Когда, в одно утро, голос ее сразу изменился, сделавшись вдруг глухим, неразборчивым,— она, заметив это, совершенно спокойно объяснила это явление тем, что после долгого сна заспала голос. Когда же он к вечеру перешел в глухой, басистый, замогильный шепот, она решила, что простудилась, и думала помочь горю полосканьем горла бертолетовой солью.
Вместе с этим она начала строить отдаленные планы, как будет проводить весну и лето.
— Будем ходить в лес, — говорила она, — мне необходимо как можно больше дышать сосновым воздухом, я все дни буду проводить в лесу, возьму детей, работу, выберу где-нибудь местечко и сяду... надо только будет денщика с собою брать, как ты думаешь, ничего не может случиться?
— Чему случиться, зверей здесь нет.
— А контрабандиры.
— Те больше твоего боятся, чтобы не попасться кому на глаза. Впрочем, конечно, лучше брать, мало ли, может собака какая перебежать или так что-нибудь...
— Да я и сама думаю, лучше брать, тем более он тебе ведь почти не нужен. Хорошо?
— Хорошо, хорошо. Ты только поправляйся скорее.
— О, я скоро поправлюсь. Надо только аккуратнее лекарство принимать, я оттого так долго и хвораю, что не исполняла в точности советов докторов и не лечилась как следует, а начну лечиться, скоро поправлюсь.
— Я сам так думаю.
В таком роде были наши беседы; неизменной темой их было ее скорое выздоровление и обсуждение способов к наилучшему и наибыстрейшему достижению этой заветной цели. Насколько была она непослушна раньше ко всякого рода докторским советам, вполне игнорируя медицину и относясь к ней с обидным равнодушием, настолько теперь она сделалась ярой адепткой36 этой полезной (для докторских и аптекарских карманов) науки. Смешно и грустно было видеть, с какой заботливостью принимала она прописанные ей, единственно для очистки совести, лекарства, не подозревая, что главные составные их части дистиллированная вода, сахар, да для окраски, или, как говорят солдаты: «красоты взгляда», еще какая-нибудь безвинная бурда.
Боясь пропустить минуту принять столь серьезно-важные снадобья, Мэри упросила меня повесить над ее кроватью ее золотые часики, а рядом с ними расписание следующего курьезного содержания.
«В 8 ч. утра — какао. В скобках — две чашки, а нельзя — одну.
В 10 ч. утра порошки (что в синей коробочке с птичкой).
В 12 ч. молоко или бульон.
В 2 ч. порошки (из деревянной коробочки)».
Сказать к слову, доктор, заметя в ней такое усердие к лечению, прописывал те же самые порошки, но по разным коробкам, изменяя немного и цвет их. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
«В 4 ч. микстура — столовая ложка, можно заесть вареньем.
В 6 ч. какао, а там через каждые два часа капли из граненого пузырька по пяти или шести».
Кстати, по поводу этих «пяти или шести» между Мэри и доктором было довольно продолжительное совещание, она все допытывалась: сколько же именно, пять или шесть, недоверчиво относясь к тому, что будто бы одно и то же, что пять или шесть. Насилу доктор уверил ее в этом.
Надо сказать, что незадолго до смерти Мэри впала как бы в ребячество, к этому-то периоду и относится появление вышеупомянутого курьезного расписания. Одновременно с постепенным ослаблением умственных способностей в ней притупилась память, и сколько раз в день ни читала она это расписание, стараясь зазубрить его на память, ей это никак не удавалось. К тому же она совершенно потеряла способность распознавать время. Проснется ночью и первым долгом воззрится на свое расписанье, долго смотрит то на него, то на часы, глубокомысленно шевеля бровями и усиленно что-то соображая, очевидно стараясь сопоставить время с расписанием, но убедясь наконец в невозможности разрешить столь головоломную задачу, она поворачивается в мою сторону и тревожно просящим взглядом смотрит, сплю ли я.
— Что тебе, Маня? — обрадуешь ее вопросом.
— Ах, ты не спишь? Как я рада; милый, не поленись, посмотри, не пора ли порошок принять.
— Нет, порошки не теперь.
— А когда же?
— В 10 часов и в 2 часа.
Она недоверчиво косится на часы и еще робче говорит:
— Но ведь теперь, кажется, два часа и есть.
— Два часа ночи, а надо в два часа дня, — отвечаю я и, видя ее сомнение, встаю, подхожу к ее постели и в девятьсот девяносто девятый раз читаю ей расписанье. Она чутко прислушивается, как учитель к ответу ненадежного ученика, на лице ее появляется выражение полного разочарования.
— Значит, теперь ничего не надо принимать! — недовольно-грустным тоном говорит она. Мне хочется ее утешить, и я с серьезной миной возражаю.
— Ах батюшки, я и забыл, а капли-то, ведь ты их принимала последний раз в двенадцать, — вру я наобум, благо капли такого сорта, что давай, что не давай, ни вреда, ни пользы,— а теперь два, по расписанью же надо принимать их через каждые два часа.
— Вот видишь ли,— укоризненно-радостным тоном говорит Маня, — я отлично помню, что надо что-то такое принимать, вот только забыла что, а это капли... вот, вот я теперь сама помню, именно капли.
Тем временем я с наисерьезнейшим видом каплю пресловутое лекарство, прозванное у нас с доктором «пять или шесть», Мэри горящим, тревожным взглядом следит за моей рукой. «Смотри не перелей!» —предупреждает она меня и осторожно, трясущимися руками
