— Это не жизнь, — выпаливает Ирина и сразу же низко опускает голову, раскаиваясь. — Извини, я не подумала.
Каменная женщина смотрит мне в глаза.
— Возьми ее с собой, я тебя прошу.
Ирина вскидывает голову.
— Нет!
— Иди с ней.
— Я должна остаться с тобой, сестра. Кто тебя будет кормить, кто подаст воду?
— Мое время выходит. Ты пойдешь с американкой, поможешь появиться ее ребенку в этом разрушенном мире. Может, из этого получится что-нибудь хорошее. У каждого должна быть цель жизни. Это будет твоя.
Пронзительный крик будит меня на третье утро. Держась за живот, я бегу туда, где стоит Ирина, на ее лице застыл ужас. Мой мозг сканирует действительность, словно детальные цветные фотоснимки. Голова каменной женщины свисает под неестественным углом, ее бесполезные конечности отрублены, на земле кровавыми буквами написано:
ОТБРОСЫ.
Мой мозг пробегает по обжигающим зрение картинкам с возрастающей скоростью.
— Нужно идти. Сейчас.
Ирина не спорит. С отстраненной методичностью она собирает вещи, аккуратно складывая их в большую сумку. Сумка сделана из хорошей кожи, такие, прослужив долгое время нескольким поколениям хозяев, становятся только лучше. Минут через десять мы уже идем, ведя в поводу Эсмеральду.
Смерти оставляют зияющие раны в моей душе.
— Не призрак.
— Нет.
— Кто тогда?
Я понимаю, чего она хочет. Ей нужны какие-то объяснения, придающие смысл смерти ее сестры. Но все, что есть в моем распоряжении, — это неправдоподобная история, больше похожая на вранье. Я последовательно рассказываю ей о событиях, и мой рассказ обнажает скрытое во мне сожаление: нужно было дважды, трижды убедиться, что швейцарец мертв.
— Почему? — спрашивает она.
— Что почему?
— Почему ты?
— Я не знаю.
— Ты должна знать.
— Но я не знаю.
— Тогда зачем он тебя преследует?
Почему сумасшедшие совершают свои поступки? Почему я пересекла полмира, чтобы найти одного человека?
— Я не знаю.
Тогда
Я оставляю в коробке записку, ставлю ее перед входной дверью. Когда Моррис приходит, она читает, шевеля губами.
— Крекеры и «твинки»?
— От всего остального меня тошнит, — говорю я ей губами через стекло двери.
Она пожимает плечами, чешет нос.
— Ладно.
Она уходит через дорогу, унося с собой коробку. Мы это делаем уже в течение недели. Я оставляю коробку перед входом, она через несколько минут приносит мне припасы. Только на этот раз минуты тянутся так долго, что я успеваю дважды сбегать в туалет на первом этаже — проблеваться. Она возвращается с пустыми руками.
— Где моя коробка?
— Идем, доктор хочет тебя видеть.
— Я на карантине.
— Ему все равно.
— Хорошо.
Я неохотно открываю дверь, выхожу на тротуар, удерживая между нами дистанцию. Наши шаги эхом отзываются в холле, когда мы входим в старую школу. Шаги Моррис звучат радостно, в то время как в моих слышится бремя, которое я тащу на себе.
Джо ожидает нас в изоляторе. Он надувает резиновую перчатку, приставляет ее к своей голове и скалится.
— Я петух. Сколько времени прошло с того времени, как Ник уехал?
Моррис бросает на меня взгляд.
— Шесть недель.
— Шесть недель, два дня, шесть часов. Плюс-минус минуты.
Она поднимает бровь, чешет нос.
Он выдвигает ящик стола, шарит в нем, бросает мне коробку. Я смотрю на нее не мигая.
— Когда у вас в последний раз были месячные?
— Я не помню.
Моррис усмехается.
— Все эти стрессы. У кого теперь менструации?
— Вы предохранялись?
Мои щеки заливает румянец.
— По большей части.
— Что ж, значит, не всегда, — говорит Джо и ослепительно улыбается.
Хотя коробка в моих руках почти ничего не весит, серьезность ситуации делает ее тяжелой, как кирпич. Не может быть, чтобы я была беременна. Конечно, я хотела детей, но… не сейчас.
Джо завязывает на перчатке узел.
— Сходите в туалет и пописайте на полоску.
Моррис направляет меня из комнаты. Безвольная, я даю ей отвести себя в туалет. Я мочусь на полоску, пока она расхаживает взад-вперед. Две розовые линии постепенно проявляются в белом прямоугольнике.
— Сколько линий?
— Две.
Взрыв смеха.
— Я рада, что кому-то из нас это кажется смешным, — бормочу я.
— «Я ничего не знаю о родах!»[46]— визжит она.
Когда мы входим, Джо опять широко улыбается.
— Похоже, смертный приговор вам заменили пожизненным заключением.
Он бросает мне пузырек, в котором гремят таблетки. На нем написано: «Витамины для беременных».
Как и все плохие идеи, эта пришла мне на ум посреди бессонной ночи, когда мой ум неизменно переключается на канал, где я снова маленькая девочка. Этой ночью я успела пролистать многие страницы своей жизни, наполненные сожалением, минутами стыда, все еще заставляющими покраснеть щеки взрослой уже женщины; я бродила по переулкам прошлой жизни мимо всех этих принятых решений и неиспользованных возможностей. Потом мне семь, шесть, пять, четыре, три года. Я тащу за собой вишнево-красную коляску с Фини, моей плюшевой обезьянкой. Невидимый палец цепляет за одну из моих душевных струн и туго натягивает, и мне до боли хочется опять увидеть обезьянку. Это щемящее чувство перерастает в болезненную фантазию, где я держу Ника за руку и мы оба смотрим на ковыляющего впереди нас ребенка, держащего под мышкой Фини.
Я просыпаюсь на мокрой подушке.
За завтраком я рассказываю Моррис про обезьянку Фини.
— Я пойду с тобой, — говорит она.
— Что?
— Ты собираешься пойти к своим родителям, да?
Она видит меня насквозь.
— Ты угадала.
— Сначала кофе. Потом мы раздобудем пару велосипедов.
Уже через час мы крутим педали, проезжая по безжизненным улицам. В пригороде сорные травы, разросшись, скрыли бордюры тротуаров. Они как будто знают, что больше никогда не увидят газонокосилку, никогда больше их стебли не будут скошены. Повсюду признаки того, что природа установила свою власть. Виноградные лозы взбираются по кирпичным стенам, захватывая водосточные желоба. Они сжимают в своих удушающих объятиях молодые деревца, поднимаясь к живительному солнечному свету. Наши колеса катятся по мостовой, слишком потрескавшейся и покоробившейся от солнечного жара, чтобы зелень могла пробиться сквозь разломы в асфальте. Природа меняет землю привычным для нее способом, празднуя свое окончательное превосходство.
