седле. – Вот та печать, что сковывала их уста, обрекая на молчание и недомолвки, когда мы пытались расспрашивать их всех о Темном. Однако не могила в оранжерее стала причиной убийства Арсения Карсавина. Трупы тех, кто не выдержал его истязаний и побоев, хоронили в оранжерее на протяжении долгого времени, и слухи о том бродили в округе. И вообще странно, с момента смерти Темного и убийства лакеев прошло без малого тринадцать лет. Все было относительно тихо. И вдруг с мая начались нападения на женщин, а потом убили семью стряпчего. Что явилось причиной? Почему вдруг после стольких лет зло вернулось? Один из самых близких людей к Карсавину – Антоний Черветинский. Мы его до сих пор с вами не видели и не слышали. После ужасов оранжереи самое время допросить старика. Пусть он и в не полном разуме, но что-то я все же из него сумею добыть, хоть какие-то сведения.
– Значит, наш путь с вами, Гренни, лежит в Успенское. – Клер расхрабрилась и даже толкнула свою лошадь пяткой башмачка в бок, прибавляя ей прыти.
Комаровский отпустил повод, и вот они уже перешли на рысь и поскакали бок о бок по пыльной дороге, как вольные всадники.
Но, достигнув имения Черветинских Успенское, они быстро поняли, что снова явились не вовремя – возле старого барского дома, некогда богатого и помпезного, а теперь обветшавшего, стояли экипажи, кареты, ландо. Толпились нарядные гости в сопровождении кучеров и лакеев.
– Граф, мадемуазель, как хорошо, что и вы приехали, – встречать их вышел Павел Черветинский в черном фраке. – У отца сегодня двойные именины – он же Антоний Клементин, когда принимал православие, переходя на русскую службу в юности и получая придворный чин камергера, стал праздновать свои именины в августе, в дни его святых. У нас все скромно, мы особо никого не звали из-за болезни отца. Но многие вспомнили и приехали поздравить – из рублевских поместий и даже из Москвы.
Он пригласил их в дом. Мраморная лестница вела в бельэтаж. В зале с тусклым потемневшим паркетом, старой мебелью и фамильными портретами собралось местное благородное общество. Два старика-лакея обносили гостей шампанским и лимонадом. Клер увидела в толпе гостей князя Пьера Хрюнова, Хасбулата Байбак-Ачкасова, на этот раз тоже облаченного во фрак и манишку, желчного, сморщенного, как печеное яблоко, сенатора Пухова-Лайкова со всем своим семейством, злых старых дев сестер Яровых, барыню Дурасову, графа Петра Толстого, тайного советника Небесной канцелярии Рогожина – пузатого и болтливого. Увидела она, к своему удивлению, и Юлию Борисовну. Та стояла рядом с управляющим Гамбсом и юной Лолитой-Дианой, наряженной в детскую белую полосатую амазонку и черный дамский цилиндр с вуалью. Ее гувернантки маячили в арьергарде, а рядом, как принц прекрасный, дежурил Гедимин Черветинский. Увидев Клер, он улыбнулся уголком капризного рта. Лолита уставилась на Клер, черные глаза ее вспыхнули зло.
– Друг мой, и вы здесь, надо же. – Юлия глянула на Клер вскользь, словно и не было между ними ночного разговора. – Вы бы мне сказали, что хотите поздравить старика Черветинского, и я бы с радостью взяла вас с собой, как Христофора Бонифатьевича. А то ведь генерала Комаровского сюда, кажется, никто не приглашал. Ну, он, естественно, не привык церемониться, но все же это именины, приватный праздник.
Клер не успела ей ответить (Евграф Комаровский вообще замечание проигнорировал) – Павел Черветинский громко объявил, что именинник с минуты на минуту выйдет к гостям.
Общество жужжало, как осиный рой, перемывая кости и передавая уездные сплетни, однако новость о страшной находке в оранжерее поместья Горки никто не обсуждал, все словно делали вид, что этого нет. Сенатор Пухов-Лайков желчно язвил, что не будет даже торжественного именинного обеда – средства Черветинских не располагают к широкому хлебосольству, а ради фуршета в саду на французский лад, мол, и не стоило тащиться в такую даль – поздравлять больного.
– Бонжур, мадемуазель, – обратился к Клер Хасбулат Байбак-Ачкасов, словно к старой знакомой. – Получил намедни письмо от приятеля Тряпичкина – не знаете такого? Нет? А он вас по Петербургу помнит, пишет, что генерал от инфантерии Алмазов был очарован вашим экспромтом – сравнением его с богом Марсом. Ваш спаситель генерал Комаровский, выходит, не одинок в своем, так сказать, восхищении… Но вы ведь до сих пор храните верность лорду Байрону, даже покойному, как о том писали газеты, носите по нему траур, как его гражданская жена… Шарман! Манифик! Так трогательно! Я плакал, мадемуазель… Скажите, а вы правда тоскуете по человеку, который отобрал у вас дочь под предлогом того, что ему перестали нравится те либеральные идеи, в которых вы собирались ее воспитывать?
– А вы, мессир, тоскуете по царскому двору, откуда вас выгнали взашей? – в тон ему ответила Клер.
Байбак-Ачкасов покраснел как рак. Он улыбнулся Клер, но улыбка больше походила на оскал. Что-то пробормотал сквозь зубы. Вроде зудажхьалла[31]. Клер, к счастью, не поняла, а Евграф Комаровский – тоже к великой удаче «мармота из Сколково» – не расслышал. Неизвестно, что случилось бы дальше, однако в залу в сопровождении старого лакея медленно вошел Антоний Черветинский.
Отец Гедимина и Павла и влюбленный почитатель Темного был невысок, тщедушен. В глаза бросались две вещи в его облике: сходство со старшим сыном Павлом и… поразительная дряхлость, которой он страдал после апоплексического удара. Он прошаркал ногами к креслу, поставленному под парадным портретом, где он был изображен молодым в расшитом золотом камзоле камергера ее величества, лакей помог ему сесть.
Клер смотрела на этого лысого больного человека и понимала – ничего путного они от него не узнают. Болезнь, безумие, апатия сквозили в его чертах. На гостей он не обращал внимания, смотрел в пол. Гости подходили к нему с поздравлениями. Все было в рамках приличий, кроме одного – именинник никого за пожелания и пафосные слова не благодарил.
Юлия Борисовна подошла к Клер, демонстративно взяла ее под руку и, игнорируя Комаровского, сама подвела ее к Черветинскому-старшему и представила, пожелала ему здоровья. Черветинский поднял голову, глянул на дам с полным равнодушием. Худые старческие его пальцы крутили пуговицу на панталонах.
Гости вереницей подходили с приветствиями. Гедимин подал руку своей нареченной невесте Лолите-Диане и через весь зал повел ее к отцу. Маленькая двенадцатилетняя девочка в полосатой белой амазонке со шлейфом и он – высокий и красивый мужчина. Он единственный из гостей (кроме Комаровского) был не во фраке, а в своей черной бархатной венгерке и охотничьих сапогах.
И тут вдруг…
Антоний Черветинский резко вскинул голову. Он
