Мышастый на миг задумался, что-то соображая, но потом обреченно покачал головой.
– Нет, – сказал, – невозможно. Он же первый нам горло перегрызет, если вытащить его.
– Ну тогда, значит, ищем Буша, – подвел итог разговору Хабанера.
Ничего этого не слышал и не знал, конечно, старый авторитет Кантришвили. Но и того, что знал он, ему хватало. Неладно, совсем неладно обстояли дела в бескрайнем нашем отечестве. И виной тому, возможно, стал его обожаемый Максим Максимович Буш. Но ему, Кантришвили, было уже все равно. Единственное, о чем он мог думать, – так это о том, что вскоре здесь, рядом с ним окажется его любимый доктор, Максим Максимыч дорогой, а там уж все пойдет хорошо: он покается, и гемикрания исчезнет, окончательно и бесповоротно растворится за горизонтом…
С этой мыслью Грузин и уснул, на губах его играла счастливая улыбка.
Сны ему снились странные, тягучие. Сначала он был морской мандавошкой-левиафаном и лез из первобытной мокрой тьмы на сушу, а гигантский Хабанера, голова в небесах, безжалостно спихивал его ногой обратно, в небытие. Потом появился пылающий Чубакка с рыжими огненными крыльями за спиной, вид у него был печальный и гневный. Он взял Грузина за горло, так, что сердце забилось бешено и быстро, а глаза полезли наружу, взмыл вместе с ним под облака, показал землю с птичьего полета:
– Посмотри, как прекрасен Божий мир! Что ты хочешь с ним сделать?
Напрасно Грузин что-то лепетал, пытаясь объясниться, таращился с ужасом в мутную пропасть, разверзшуюся под ногами, пропасть, которую Чубакка почему-то звал прекрасным Божьим миром, но которая совершенно не нравилась Грузину. Чубакка не стал слушать его лепетания, размахнулся и с силой швырнул вниз, в земное притяжение.
Грузин понесся к земле, все ускоряясь, в груди его надулся холодный шар ужаса… Секунда, другая, третья – и он грянулся оземь с неимоверной силой. Холодный шар лопнул в его груди, лопнул и облился горячей кровью. Теперь он, Грузин, был мертв, но еще мог слышать и видеть.
И он увидел, как подошел и наклонился над ним хранитель тьмы, Мышастый, и бабочки смерти мерцали вокруг него, утаивая лицо. И Мышастый наклонился еще ниже, и еще, и он, Грузин, сам превратился в бабочку и растворился в вечном угрюмом танце небытия…
Кантришвили проснулся в холодном поту, за окном вымораживалось утро. Он утер мокрый лоб мокрым же одеялом, булькая горлом, выпил воды из графина. Вода, леденея, упала в желудок, разбилась на мелкие брызги, оросила усталую печень.
Сиреной взвыл на тумбочке телефон, Грузин выронил графин из рук, тот упал, раскололся, изверг остатки воды на ковер. Грузин дрожащей рукой взял мобильник, на том конце был Хабанера, яростный, как всякий демиург, когда все пошло не по плану.
– Ты что творишь, старый пес! – громом небесным грянул голос триумвира, молнии, шипя электричеством, посверкивали в нем. – Тебе, может, жить надоело?!
– Что творю? – похолодел Грузин, мысли заюлили в голове, трепетал, пытался понять, чем провинился перед вышестоящим.
– У тебя, значит, Буш в лапах, а ты затихарился, говнюк?
– В каких лапах, где Буш? – Грузин изо всех сил делал голубые глаза, валял ваньку, придуривался: знал, что сразу вину признавать – последнее дело, даже если просто рассаду с грядки стащил, не говоря уже о материях высоких, государственных. – Зачем обижаешь, дорогой?
– Я тебе не дорогой, – рявкнул Хабанера. – Этой ночью базилевс прятался у тебя на даче, а ты, значит, ни сном ни духом?
– Мамой клянусь, – заторопился Грузин, – бабушкой, всем, кем хочешь, – ничего не знал, даже подумать не мог… Если бы знал, конечно, тебе первому бы позвонил.
Грузин морочил мозги Хабанере, а сам между тем благодарил Бога, радовался, что поставил на телефон новейшую американскую программу от прослушивания. Всякий раз, как он с кем-то разговаривал, фоном подставлялась разная незначащая болтовня, которую они с Асланом заранее записали. Если бы кто прослушал его, был бы в уверенности, что ничего важного в разговоре нет. Программка эта, надо думать, сегодня спасла ему если не жизнь, то свободу. А еще после этого пиндосов ругаем, говорим, что плохие. Спасибо, дорогие пиндосы, что есть вы на свете, спасибо, что спасли сегодня Валерия Витальевича, а он человек, который добра не забывает, придет срок – и он Америку от чего-нибудь да спасет, не сомневайтесь.
– Короче, – перебил его Хабанера, – сегодня ночью два хранителя отследили Буша, когда он прятался у тебя на даче…
Грузин похолодел: прощай, Максим Максимович, здравствуй, беспощадная болезнь гемикрания!
– …Когда пришли его брать, одного он убил, от второго сбежал, – продолжал Хабанера.
– Клянусь, я ни при чем! – горячо воскликнул Грузин: он уже не знал, чего ему больше теперь – радоваться или бояться.
– Это мы выясним, – недобро пообещал Хабанера. – Разговор сейчас не о том. Если Буш полез на дачу, он может и в Москву к тебе заявиться.
– Да он не знает, где у меня в Москве дом…
– А чечен твой? – перебил его Хабанера. – Чечен твой знает?
Прежде чем ответить, Грузин сглотнул судорожно: что-то вдруг в горле пересохло.
– А при чем тут чечен? – спросил осторожно.
– При том, что, похоже, как раз он базилевса и везет…
Секунду Грузин молчал, лихорадочно соображая, потом заголосил, заполошно, как баба на базаре:
– Ах он, сволочь! На такое решился и мне ничего не сказал… Не сомневайся, Хорхе Борисович, как появится Аслан, я ему глаза оторву, яйца выколю, на раскаленную плиту голым посажу…
– С чеченом своим можешь делать что хочешь, – перебил его Хабанера, – но когда он доставит тебе Буша, то ты, уж будь так любезен, сообщи нам.
– Да я… само собой, а как иначе, – заторопился Грузин, растворяя безнадежность в облаке трусливой радости, что все-таки не задела его гроза, не тронула, прошла стороной, лишь слегка чиркнув. А Аслана правда надо будет яйцами на огонь посадить, даже не позвонил, скотина. С другой стороны, может, берегся…
– И имей в виду, я с тобой не в бирюльки играю. Если хоть что-то косяком пойдет, сдам Мышастому. А уж он не пожалеет, проведет у тебя такой аудит – все грузины до конца времен не забудут!
От такого обещания похолодеть бы Валерию Витальевичу, только вот невозможно было, уже и так он стал холодный от предыдущего разговора, дальше некуда.
Не попрощавшись, Хабанера бросил трубку, а Кантришвили остался один на один со страшными и горестными мыслями. Но обдумывать их было некогда – кто-то настойчиво звонил в дверь. Кто бы это мог быть? Аслан с доктором? Нет, вряд ли, не успели бы доехать. Или все-таки успели, гнали на всех парах по ночным дорогам, двести километров в час делали?
Грузин осторожно подошел к двери, поглядел в домофон. За дверью топтался человек в спецовке. Гимнастка Настя сразу бы распознала в нем рыцаря Василия, главного в Ордене по коммуникациям, в миру – слесаря-сантехника. Но Насти не было, и рыцарь так и остался для Грузина безымянным пролетарием из числа тех, кого еще полтора века назад хотели соединить Маркс и Энгельс, да так и не вышло, не не таковских напали.
