— Как ты узнал, что это я?
— Кто еще будет звонить в такое время?
— Я сейчас приеду, — сказала Дебора. Извиняться по телефону она не собиралась.
— Вот так запросто? — Кельвин был сердит, и Дебора не могла его винить. — Ты уезжаешь из страны, даже не позвонив, а потом просто появляешься у меня на пороге...
— На самом деле это у меня на пороге, — ответила она, пытаясь шуткой разрядить ситуацию. — Ты в музее.
— Без разницы.
— Можем мы поговорить при встрече? — спросила она.
Он, похоже, задумался.
— Ладно.
— Мне чего-нибудь привезти? Что-нибудь китайское?
— Давай ты просто приедешь, и мы поглядим, как пойдет, прежде чем заняться чем-то поспешным вроде совместной еды.
— Справедливо, — согласилась она.
— Я распечатал меню из Сети, — сказал Кельвин, когда она вошла в офис музея. — Из «Гонконг гарден».
— Я думала, мы поглядим, как пойдет, прежде чем заняться чем-то... поспешным, — хмыкнула Дебора.
— Это было наитие, — ответил он.
Они все еще не улыбнулись друг другу.
— А на чем это наитие основывалось? — спросила она.
— Я так понял, что ты едешь извиняться и что у тебя много чего на уме, судя по тому, что я слышал об этом доме в Пальметто. Следовательно, я буду более благожелателен, чем ты заслужила, и...
— Заткнись и дай меню, — прервала его Дебора.
Теперь Кельвин улыбнулся.
— Чего тебе хочется? — спросил он.
— Цыпленок «кунг-пао».
— А еще?
— Пельмени.
— Что-нибудь еще?
— О, — Дебора подняла глаза, когда Кельвин обнял ее за талию, — ты имеешь в виду, чего бы я хотела, кроме еды?
— Верно.
— Хм-м, — протянула она задумчиво. — Пожалуй, больше ничего. Разве что хрустящие блинчики.
Он оттолкнул ее со смехом:
— Дразнишься!
— Девочке надо поесть. Десерт мы обсудим позже.
— Ладно, — уступил он. — Хочешь, пройдемся до китайского ресторана? Я просидел здесь несколько часов, а тебе многое надо объяснить.
Музей стоял в заросшей лесом низине в паре сотен ярдов от шоссе, и, когда они шли под дубами и амбровыми деревьями, свежесть омытой дождем ночи одурманивала.
Кельвин выслушал сильно отредактированный рассказ о последних нескольких днях и взял Дебору за руку, когда она сказала, что чувствует себя виновной в гибели греков.
— Ты не виновата. Виновен только тот, кто стрелял в них.
Дебора сжала его руку. На нем была рубашка хаки с поддетой под нее тонкой белой футболкой, хлопчатобумажные брюки и мягкие кожаные туфли. Как выразился сам Кельвин, «юрист-южанин не при параде». В янтарном свете уличных фонарей его лицо было удивительно гармоничным, правильным, красивым. Дебора улыбнулась, благодаря за сочувствие, а потом они пришли в ресторан, оказавшийся большим, красным и, что называется, «диснеевским»: Китай в представлении производителей сувениров.
Еда была уже готова и упакована, так что можно было сразу уходить, но это не спасло их от дождя, который снова полил к тому времени, как Дебора и Кельвин вышли на улицу. На минуту они укрылись под обширным темно-красным портиком ресторана, потом пришли к выводу, что дождь только усиливается. И решили сбежать.
Гром загремел еще до того, как они прошли два квартала: оглушительный раскат следом за вспышкой. Они только засмеялись. Кельвин напевал, подражая Фреду Астеру, а Дебора весело танцевала по глубоким — выше щиколотки — лужам. Вода текла по дренажным канавам, с ревом врываясь в уличные водостоки. Даже боль в лодыжке не могла приглушить радость Деборы: бежать под дождем с этим красивым мужчиной, чувствовать, как липнет к телу одежда, как течет с волос... Им придется раздеться, как только они попадут в дом...
Ко времени когда они добрались до дверей музея и Дебора попыталась вставить ключ в замок, она хохотала так, что с трудом держалась на ногах. Она промокла с головы до ног, словно залезла в ванну полностью одетой. Кельвин выпростал руки из рукавов рубашки, и футболка казалась нарисованной на коже.
Они чуть не упали, когда дверь наконец открылась. В прохладной тишине эхо хохота вдруг показалось неуместным. Все равно что в детстве захихикать в храме, когда внезапная неудержимая смешливость разбивает заплесневелую благочестивую тишину. Кельвин закрыл за собой дверь и повернулся к Деборе, ухмыляясь во весь рот.
— По-моему, я промок, — сказал он.
Дебора просто смотрела.
Нет. Нет. Нет. Не это. Что угодно, только не это.
Кельвин держал мокрую рубашку хаки в руках. Прямо над входом горела лампа, и на фоне темного стекла за спиной он светился, как святой. Тонкая белая футболка, ставшая от воды прозрачной, прилипла к мускулистым груди и животу. И, словно некое пресмыкающееся сбросило кожу, стали видны бледные линии под футболкой, темные и синеватые — татуировка. Погребальная маска с немецким орлом и одно-единственное слово: «Атрей».
Глава 70
Так это правда.
Дебора сомневалась, боялась, старалась не верить, но... вот оно.
«Если я просто отвернусь и буду держаться нормально, может, он не заметит. Обсохнет или снова наденет рубашку и будет думать, что я ничего не видела. Будет думать, что все обошлось, как тогда, когда он выключил свет в номере гостиницы. Решит, что я не знаю, кто он».
Но Дебора не умела скрывать свои чувства, не умела притворяться. Можно было смолчать и выиграть минуту-другую, однако Кельвин ожидал, что они вместе поедят и, вероятно, не только это. Она не сможет смотреть ему в лицо. Не сможет выдержать эту улыбку и не спросить, улыбался ли он Ричарду перед тем, как пронзить ему грудь нацистским кинжалом. Не сможет слушать его голос и не слышать, как в уборной лаборатории ЦПИИ он шепчет в телефонную трубку адрес дома, где ждут греки.
Ей не требовалось спрашивать, что и как он сделал. Все было совершенно ясно. Все встало на места в той образовавшейся в груди пустоте, где мгновение назад были сердце и легкие, словно Дебора все видела собственным глазами.
Ты знала. Убедила себя, что не знаешь, но ты знала.
Сейчас можно снова повернуться к нему, болтать, смеяться, будто ничего не случилось, а позже, после того как они поедят и попробуют заняться любовью, позвонить федералам и покончить с этим раз и навсегда. Надо выдержать лишь несколько часов. Меньше, если она сумеет найти способ позвонить, не возбудив подозрений.
Можно воспользоваться уборной. Как он, когда приказывал убить греков.
— Ты чего молчишь? — спросил Кельвин, улыбаясь своей беспечной, кошачьей улыбкой.
