Между делом заскочила перекусить к Янису. Говорю: мне что-нибудь быстренькое. На ход ноги, спешу.
Хозяин несет: оливки, помидор, разрезанный на шесть частей, посыпанный орегано, запеченные на огне свежие сардины. Четверть белого со льдом.
Ем. Вкусно – не то слово. Язык проглотишь.
Только доела, подходит Янис. Ставит передо мной оливки, тарелку сардин и четверть белого.
– Не волнуйся, – отвечает. – Это от меня. Ты так хорошо кушала!
Ну ладно, думаю. Разберемся, думаю, на чаевых. Смотрю на чек – 3,5 евро. Вот и хорошо. С легким сердцем протягиваю пятерку.
А Янис вкладывает мне в руку монету в два евро. Покровительственно гладит по плечу и говорит, не слушая возражений:
Чтобы Бог захотел стать человеком
Ветер привел в движение ветви и макушки деревьев, подвесные фонари, людей, которым пришлось ходить быстрее, чтобы не озябнуть. Налепил на опухшее от слез небо полуистертую радугу, у которой недоставало синего и фиолетового цвета. Облака – огромные, белобокие, передвигались, как океанские лайнеры, – на вид медленно, но на самом деле – быстро.
Голос ветра на открытой местности – басовый, гулкий. Дома его звук сужается. Из громкого грозного горевания превращается в жалобный гудок телефона.
– А я люблю зиму! – злобно говорит Прокопий, дуя на кулаки, как продрогший Одиссей, забывший свой косматый плащ. – Летом что. Летом работаешь анчоуса и сардину. Каждый день анчоус и сардина. Скукота! Зато зимой – благодать! Скорпена, спар, христова рыба, морская коровка-звездочет. Однажды я видел дракона.
– И? – спрашивает закутанный в теплую куртку Манолис.
– И продал его.
– Ой врешь! – смеется Манолис. – Драконов не бывает.
– Никто не знает, что бывает и чего не бывает. Никто не знает, что такое море!
Ветер спутал водоросли мыслей. Навязал свой синтаксис общения: ускоренный и напряженный. Холод – великий художник. Прорисовал горы с флюорографической точностью. Облака выстроил шахматной антитезой: белые против черных.
– Больно – не когда рожаешь. – говорит госпожа Алкистис госпоже Калипсо. – Больно, когда ребенку двадцать, и он делает глупости.
Мир размножается временем. И расцветает временами года.
– Как надо жить? – вопрошает у Манолиса Прокопий, восседая на высоком стуле возле жаровни, как пифия на треножнике.
– Да не знаю я, – отмахивается от него Манолис. – Ты скажи.
– Жить надо так, – Прокопий тянет озябшие руки к огню, – чтобы Бог опять захотел стать человеком. И присел бы с нами, чтоб поговорить.
Философы
Античную философию в наших университетах изучают неправильно.
Я вспоминаю: восемь утра, Публичка, душный социальноэкономический зал (там же и философия), безжизненный электрический свет, какой-то мутный Диоген Лаэртский… Конспектируешь из книжки сквозь сон мертвой рукой мертвые слова, которым не суждено воскреснуть в памяти.
Или, скажем, еще читали про стоиков, получивших свое название от «стоа» – портика, где они собирались для бесед. Мне представлялось: полуголые философы в хитонах и сандалиях в окружении каменных стен. Зябнут бедняги на ветру, покрываясь гусиной кожей, тоскуют, через силу представляя мир «живым организмом, управляемым имманентным законом логосом». Зевала и радовалась, закрывая книгу.