Книга Компас - Матиас Энар

Иногда я спрашиваю себя, нет ли у меня самого галлюцинаций. Когда я вспоминаю «Прощальную сонату» Бетховена, на канале «Ö-1» в передаче «Klassiknacht» анонсируют сонату опус 111[495] того же самого Бетховена. Может быть, они составляют свою программу, пуская музыкальные произведения в обратном порядке: поздний Шуман, затем Мендельсон, Бетховен; не хватает Шуберта; если я и продолжу слушать, уверен, они исполнят какую-нибудь симфонию Шуберта, сначала был камерный октет, затем фортепианная музыка, не хватает только сочинения для оркестра. Я вспомнил «Прощальную сонату», а Тридцать вторую сонату Томас Манн в «Докторе Фаустусе» называет «прощанием с сонатой». Неужели мир и вправду начинает прислушиваться к моим желаниям? И вот у меня на кухне появляется волшебник Манн; когда я рассказываю Саре о своей юности, я всегда вру, я говорю ей: «Читая „Доктора Фаустуса“, я понял, что хочу стать музыковедом; прочитав в четырнадцать лет „Доктора Фаустуса“, я открыл для себя музыку» — какая чудовищная ложь. Я никогда не хотел стать музыковедом. На крайний случай — доктором Серенусом Цейтбломом[496], исключительно вымышленным созданием; в худшем случае — Францем Риттером, в детстве мечтавшим стать часовщиком. Призвание скандалезное. Как, дорогой Томас Манн, дорогой мой Чародей, как объяснить миру, что ребенком я просто обожал часы и ходики? Меня немедленно примут за самодовольного консерватора (каковым я, впрочем, и являюсь), не увидят во мне мечтателя, творца, одержимого временем. Между тем, дорогой Манн, от времени до музыки всего один шаг. Именно это я говорю себе, когда мне грустно. Конечно, ты не добился успехов в мире чудесных механизмов, ходиков с кукушкой и водяных часов, но ты покорил время музыкой. Музыка — это прирученное время, время воспроизводимое, время, отлитое в форму. И мы хотим, чтобы и в наручных, и в стенных часах оно было достоверным, это время, чтобы оно не смещалось ни на одну микросекунду; видите, к чему я хочу прийти, доктор Манн, дорогой нобелевский лауреат, маяк европейской литературы. Пристрастие к часам перешло мне от деда, не спеша, деликатно прививавшего мне любовь к их совершенным механизмам, к шестеренкам, которые ставят с помощью лупы, к спиральным пружинкам (спиральная пружина, говорил он, отличается от вертикального маятника тем, что ее крутящий момент, наибольший в начале, к концу уменьшается, следовательно, нужны компенсаторные ограничители растяжения, чтобы пружина не раскручивалась слишком быстро). Страсть к часовым механизмам предопределила мои занятия музыкой, где также речь шла о сдержках и противовесах, старинных пружинных механизмах, колебаниях и ритме, и вот последняя цель этого отступления: Саре я не лгу, ну, только чуть-чуть, когда говорю ей, что музыковедение — мое призвание, музыковедение, соотносящееся с музыкой так же, как производство часов со временем, mutatis mutandis[497]. Ах, доктор Манн, вижу, как вы хмурите брови, вы никогда не были поэтом. Вы написали именно роман о музыке, «Фаустус», с этим согласны все, кроме бедняги Шёнберга, а тот, если судить по слухам, очень ревниво относился к музыке. Ах эти музыканты. Никогда не довольны. Непропорционально развитое эго. Вы говорите, Шёнберг — это Ницше плюс Малер, неподражаемый гений, а он жалуется. Жалуется, что вы называете его не Арнольд Шёнберг, а, разумеется, Адриан Леверкюн. Возможно, он был бы счастлив, если бы вы посвятили ему шестьсот страниц романа, четыре года вашего гения, назвав его собственным именем, Шёнбергом, даже если, в сущности, это был не он, а Ницше, читающий Адорно[498] и ставший отцом мертворожденного ребенка. Естественно, сифилитик Ницше, как Шуберт, как Гуго Вольф[499]. Доктор Манн, не желаю вас обидеть, но история с борделем кажется мне несколько надуманной.[500] Посмотрите на меня, можно подхватить совершенно экзотическую заразу и при этом не иметь никаких любовных отношений с безродной проституткой, страдающей профессиональным заболеванием. Какая ужасная история: человек, следующий за предметом своей любви за пределы борделя, спит с ней, точно зная, что подхватит опасную бактерию. Возможно, именно поэтому Шёнберг на вас обиделся, впрочем, претензии вряд ли оправданны: он не похож на сифилитика. Бедняга, представьте себе его сексуальную жизнь после выхода «Доктора Фаустуса». Сомнения его партнерш. Разумеется, я преувеличиваю, ведь никто никогда об этом не думал. Для вас болезнь являлась противопоставлением здоровью нацистов. Заявить права на болезнь тела и духа означало напрямую оскорбить тех, кто решил уничтожить всех сумасшедших в первых же газовых камерах. Вы правы. Думается, вы могли бы выбрать другой недуг, например туберкулез. Простите меня, извините, очевидно, это было невозможно. Но туберкулез, даже если бы вы не написали «Волшебную гору», предполагает изоляцию от общества, концентрацию больных в одном месте, в знаменитых санаториях, в то время как сифилис — проклятие, сберегаемое для себя, одна из тех болезней одиночества, что разрушают вас в уединении. Туберкулезники и сифилитики, именно они творили историю искусства в Европе — публика, общество, туберкулез или уединение, стыд, сифилис. Предлагаю обе эти категории ввести в понятийный аппарат европейского искусства — вместо дионисийского и аполлонического.[501] Рембо: туберкулезник. Нерваль: сифилитик. Ван Гог? Сифилитик. Гоген? Туберкулезник. Рюккерт? Сифилитик. Гёте? О, еще какой туберкулезник! Микеланджело? Чудовищный туберкулезник. Брамс? Туберкулезник. Пруст? Сифилитик. Пикассо? Туберкулезник. Гессе? Начинал сифилитиком, стал туберкулезником. Рот? Сифилитик. Австрийцы в основном сифилитики, кроме Цвейга, который, разумеется, является образцовым туберкулезником. Посмотрите на Бернхарда: совершенный, потрясающий сифилитик, несмотря на свои больные легкие. Музиль: сифилитик. Бетховен? Ох, Бетховен. Задаешься вопросом, не был ли сифилис причиной глухоты Бетховена, бедняга Бетховен, у него a posteriori[502] нашли все недуги. Гепатит, алкогольный цирроз и, ясное дело, сифилис, медицина набрасывается на великих людей. На Шумана, на Бетховена. Знаете, что его убило, господин Манн? Что сегодня стало известно из более-менее надежного источника? Свинец. Отравление свинцом. Да, господин Манн. Такой же сифилис, как шашлык из масла. Но откуда тогда взялся свинец? Держу пари, не отгадаете. От врачей. Это то самое пресловутое дурацкое лечение тех шарлатанов, которые убили Бетховена и которые, без сомнения, сделали его глухим. Жуть, вы не находите? Я дважды побывал в Бонне. В первый раз — когда учился в Германии, а второй раз совсем недавно, чтобы прочесть лекцию о Востоке Бетховена и «Афинских развалинах»; по такому случаю я встретился с призраком своего друга Бильгера. Но это уже другая история. Вы видели слуховые трубки Бетховена в его доме-музее в Бонне? Нет ничего более устрашающего. Тяжелые молоточки, консервные банки с трубами, создается впечатление, что удержать их можно только двумя руками. Ага, вот опус 111. Вначале это соната. Еще не «Прощание». Первая часть в целом построена на контрастных вторжениях и сдвигах — например, величественное вступление. Кажется, будто прыгаешь в отходящий поезд, будто что-то пропустил, входишь в мир, что начал вращаться еще до нашего рождения, слегка сбитый с толку этой пониженной седьмой ступенью, звучание forte — словно колонны античного храма. Портик нового мира, десятитактный портик, под которым мы проходим прямо в до минор, слияние мощи и хрупкости. Отвага, радость, провозглашение. Действительно ли рукопись Тридцать второй сонаты хранится в собрании Бодмера в Бонне? Доктор Манн, я знаю, вы встречались со знаменитым Гансом Конрадом Бодмером. Самым крупным коллекционером всего, что связано с Бетховеном. С 1920 по 1950 год он терпеливо собирал все — ноты, письма, мебель, самые разные предметы; он привозил эти реликвии на свою цюрихскую виллу и демонстрировал концертировавшим в городе исполнителям, Бакхаузу[503], Корто[504], Казальсу[505]. Щедро тратя швейцарские франки, Бодмер восстановил Бетховена, как восстанавливают разбитую античную вазу. Склеил то, что оставалось разрозненным на протяжении почти ста лет. Знаете, доктор Манн, какой экспонат в этом собрании возмущает меня больше всего? Рабочий стол Бетховена? Тот самый, что был у Стефана Цвейга, за которым он написал бо́льшую часть своих книг и который в результате продал другу Бодмеру вместе со своей коллекцией рукописей? Нет. Его дорожный письменный прибор? Его слуховой аппарат? И снова нет. Его компас. У Бетховена был компас. Маленький компас в металлическом корпусе, медном или латунном, выставленный в витрине рядом с его тростью. Карманный компас, круглый, с крышкой, похожий, как мне кажется, на современные модели. Роскошная круговая шкала с цветными отметками, с великолепной розой ветров. Известно, что Бетховен очень любил совершать пешие прогулки. Но он кружил по Вене, зимой по центральным улицам, летом по окраинам. Но чтобы попасть в Гринцинг или Аугартен[506], компас не нужен — разве что он брал с собой компас, когда направлялся в Венский лес или когда шел через виноградники к берегу Дуная в Клостернойбург. А может, он собирался совершить дальнее путешествие? В Италию, например? В Грецию? А может, Хаммер-Пургшталь убедил его поехать посмотреть Восток? Хаммер предложил Бетховену положить на музыку «восточные» тексты, как свои собственные, так и переводные. Похоже, мэтр на это так никогда и не согласился. Кроме «Афинских развалин» ужасного Коцебу, у Бетховена больше нет «восточных» сочинений. Есть только компас. У меня есть его копия — скорее, похожая модель. Мне не часто приходится им пользоваться. Кажется, он вообще не покидал стен этой квартиры. Поэтому, лежа на полке с закрытой крышкой, он всегда, до бесконечности, показывает одно направление. Закрепленная на вертикальной шпильке в паре капель воды, двойная стрелка с красным и синим концом, старательно вытянувшаяся вдоль силовых линий магнитного поля, показывает на восток. Я всегда спрашивал себя, где Сара раздобыла этот непонятный артефакт. Мой бетховенский компас всегда показывает на восток. О, это не только стрелка, нет, нет, как только вы попытаетесь по нему сориентироваться, вы заметите, что опорное направление этого компаса не северное, а восточное. Компас розыгрышей & сюрпризов. Я долго играл с ним, проделал десятки опытов, направляясь к окну кухни, к окну гостиной, к окну спальни, и он действительно всегда показывал направление на восток. Сара хохотала до колик, глядя, как я, держа в руках этот чертов компас, хожу кругами по квартире. Она говорила мне: «Ну, ты уже вернулся?» С этим компасом совершенно невозможно найти нужное направление. Я направлял стрелку в сторону Вотивкирхе, стрелка быстро останавливалась, замирала, я поворачивал колесико, чтобы ее кончик указывал на N, но азимут утверждал, что Вотивкирхе находится на востоке, а вовсе не на юге. Компас просто врет, он не работает. Сара прыскала со смеху, ужасно довольная своей шуткой: ты даже компасом пользоваться не умеешь! Да говорю тебе, он указывает на восток! И в самом деле, если вместо N под стрелкой помещали Е, тогда все, как по волшебству, становилось на свои места: север оказывался на севере, юг на юге, Вотивкирхе на Рингштрассе. Я не понимал, как это возможно, какая магия создала компас, указывавший на восток, а не на север. Магнитные полюса Земли бунтуют против такой ереси, этот компас явно из арсенала черной магии! Сара хохотала до слез, глядя на мое растерянное лицо. Она отказывалась объяснить мне, в чем тут загвоздка; я был ужасно раздражен и вертел чертову стрелку во всех направлениях. Колдунья, ответственная за чары (или, по крайней мере, за покупку компаса: даже величайшие маги не гнушаются покупать свои штучки), в конце концов сжалилась над моим отсутствием воображения и по секрету сообщила мне, что на самом деле у этого компаса есть две отдельные, разделенные картонкой стрелки; намагниченная стрелка находится внизу и не видна, а другая, подчиненная ей, расположена под углом в девяносто градусов к магниту, иначе говоря — по оси «восток — запад». Ну и зачем это? Разве только для того, чтобы быстро, не прибегая к подсчетам, определить, в каком направлении находится Братислава или Сталинград; больше я ничего не придумал.