Все бытовое опрокинуто и разрушено. Осталась одна небытовая, неприложенная сила голой, до нитки обобранной душевности.
Б. Л. Пастернак. «Доктор Живаго»1
После возвращения из этой поездки я два дня курил на балконе. На вокзале в Ростове милиционер проверил мои документы – получилось символично. Последние пять рублей я потратил на автобус до пустого в это время года общежития. В городе стояла жара под сорок – это та температура, при которой свою жажду жизни проявлять не хочется. Антон и Никита уехали до конца лета.
Я путешествовал десять дней. Мне казалось, что вот этот момент, когда что-то важное пройдено, но еще неясно, что именно, должен быть как-то пережит. Я даже ожидал, что, слушая, как завывает ветер в перилах девятого этажа, обязательно что-то пойму, что в голове само отольется какое-то финальное обобщение. Но в голове было пусто, я чувствовал усталость, усталость и отчуждение. Привычный мир с кастрюлями на дощатом полу, сбитыми своими руками книжными полками, тумбами с ободранным шпоном, мир, который долго уже не замечался, сейчас опять вылез на первый план, стал вызывать эмоции. Ну какие эмоции он, бедный, мог вызывать?
Через день пошел на склад табачной фабрики наниматься на суточные работы по разгрузке фур. Попал в команду. В этой работе свои секреты. Не каждый приходящий сюда знает, что главной задачей здесь будет дотянуть до конца рабочего дня. Дело в том, что ни в семь утра, ни в три дня, ни в восемь вечера никто не знает, сколько он продлится. А принцип простой. Бригадир утром собирает команду из десяти человек. За каждый объект расплачиваются с бригадиром. Сумм никто не знает. Если в пять или в семь вечера кто-то из команды скажет, что он больше не может, бригадир заплатит ему минимум – рублей сто. Те, кто дойдет до конца – даже если работа закончилась через полчаса после того, как сдался товарищ, – получат в два-три раза больше. И получат тем больше, чем больше человек из команды не выдержат. Тому, кто приходит впервые, кажется, что дотянуть до конца нетрудно: грузы, как правило, нетяжелые – коробки. Но очень высока скорость работы человеческой цепи. И если будешь эту коробку неправильно принимать, через пару часов руки сведет даже у вполне мускулистого молодого человека. На скорости все имеет значение – с какой амплитудой поворачиваешься, под каким углом сгибаешь руки, когда принимаешь груз, как дышишь, можешь ли не задумываться. В тот день закончили в одиннадцать вечера, на руки я получил около трехсот пятидесяти рублей – до финиша дошли семеро. Шел, переставляя свинцовые ноги. Казалось, что земля-магнит притягивает железные ступни. Шел и думал: как же твердо я стою на земле. С новым знакомым из бригады, с которым было по пути, купили по бутылке самого дешевого пива и выпили, сидя на гнутой трубе, оставшейся от декоративного заборчика у газона. Даже не могу вспомнить, каким этот заборчик должен был быть. От нескольких прохладных глотков я стал счастлив. Ничего вкуснее я никогда не пил.
В принципе так можно жить. Я так могу. Я способен это выдержать. Я способен искренне радоваться бутылке пива вечером. Но все дело в том, что именно ты хочешь в себе пестовать. Я хотел пестовать другое.
На следующий день уехал в Волгодонск. Рассказал маме о поездке. Сильно, сказал, хотел посмотреть город на Неве. И действительно, добавил, очень красиво. Сын стоял перед нею, и беспокоиться уже было не о чем. Проводили время с Павликом, он увлекся компьютерами, учил меня работать с текстовым редактором, брали фильмы в прокате и смотрели по вечерам. Поймал себя на том, что появилось гнетущее ощущение от этой когда-то привычной непринадлежности себе. Но городок, пропитанный моими эмоциями, не отпускал. Он окутывал меня чадом страстей, которые возвращались, вновь завладевали мной. А я не хотел их. Эта жизнь больше не была моей. Мне некому было это сказать, да и незачем.
Я сбежал в Ростов при первой возможности. Снова приехал в конце августа и первое, что сделал, – побрил голову налысо. Впервые в жизни. Наверное, мне нужно было как-то выразить внутренние перемены, а песен я в это время не писал. Не писал и даже не мог вспомнить, как я это делал. Не мог даже представить, откуда можно взять песню. Как ее можно выдумать? Из какого места ее надо выдумывать? В голом черепе есть какая-то честность, я уже видеть не мог этой лежащей на бочок челки – она не должна была больше меня выражать.
Устроился работать в бригаду кровельщиков. Работа сдельная, собираемся, когда появляется объект. Бригадир – мужик с немецкими усиками, Анатолий Степанович, бывший ботаник из университета. Крыли крыши рубероидом, снимали старый и клали новый. В бригаде было четверо, помимо меня еще один студент и парень поопытнее. Мне доверяли поначалу только подготовительные работы – перенос тяжестей, съем старого материала, очистку поверхностей. С горелкой работал только Анатолий. Это был сложный производственный процесс: одной рукой на длинной ручке нужно было держать горелку, огнем из которой надо расплавить пленку на внешней поверхности рулона и одновременно загнутым прутом в другой руке этот рулон разворачивать – и дорожка кладется прямо по месту расплавленным битумом вниз. Я так подробно расписываю потому, что примерно через неделю научился делать это и сам.
Но в тот день у меня было на редкость много косяков. Началось с того, что я снимал с бокового парапета железный колпак – и из-под него выпали прямо на улицу две полуразрушенные половинки кирпича. Любой из них было достаточно, чтобы пробить человеку голову. Мне оставалось смотреть, как они медленно летят на тротуар, по которому идут люди. Но прохожих было немного – утро только начиналось. Когда кирпичи упали, головы посмотрели вверх и что-то закричали. Я приложил руку к сердцу в извинительном жесте. Анатолий Степанович сухо попросил контролировать кладку, которая может быть старой. Раньше надо было это говорить, умник. Едем дальше.
На плоской крыше девятиэтажки есть дополнительные служебные строения высотой метра три – а у них тоже есть крыша. На одно из таких строений я отправился, чтобы отодрать старый рубероид. Дело шло гладко – материал отходил листами. И наверное, работая, я задумался. Многие полагают, что работяги, впахивая, склонны размышлять о своей жизни и строении мироздания. Мой же опыт физической работы говорит, что лучшие работники практически не думают – потому они и лучшие. Итак, я задумался, а пока думал, тащил на себя край покрытия, которое споро вырывалось прямо из-под моих ног по мере того, как я пятился. И пятился я до тех пор, пока не почувствовал, что вишу в воздухе. Мне кажется, что на некоторое время, необходимое для осознания себя за пределами твердой поверхности, я даже завис. В следующее мгновенье я обнаружил себя свисающим вверх ногами на вертикальной трубе, которую обнимал, как родную мать. До этого момента я даже не подозревал о наличии поблизости такой трубы. Инстинкт самосохранения сработал четко и главное – гораздо быстрее, чем я мог подумать. Нет, под моей головой было не девять этажей, а те самые метра три, но и их достаточно при определенной удаче. Один из напарников, поопытнее, оказался рядом, помог мне слезть. Я отряхнулся и был несколько раздражен. Анатолий Степанович стоял белый. Наконец он взял себя в руки и сказал:
