– К чему притворяться печальным, к чему лицемерить? – воскликнул он. – Разве мог бы я обмануть тебя? Это все равно что обмануть Бога. Разве не сам Господь направляет наши судьбы? Разве не он освободил тебя от позорных уз брака? Разве не он пожелал очистить землю от этого лживого глупого человека?
– Замолчите, – проговорила Валентина, зажимая ему ладонью рот. – Неужели вы хотите навлечь на нас гнев небес? Разве мы недостаточно опорочили этого человека при жизни? Зачем же оскорблять его после смерти? О, молчите, ваши слова – святотатство! Кто знает, возможно, Бог допустил эту смерть лишь для того, чтобы покарать нас и сделать еще более несчастными…
– Ты робкий и безумный человек, Валентина! Что может произойти с нами теперь? Разве ты не свободна? Разве будущее не принадлежит нам? Ты права, не следует оскорблять память мертвого. Так помянем же этого человека, который уничтожил разделяющую нас пропасть – положение в обществе и богатство. Да будет благословен он за то, что разорил тебя, бросил в одиночестве, иначе я не осмелился бы даже мечтать о том, чтобы связать наши судьбы. Твое богатство, твое положение в обществе были препятствием, преодолеть которое не смогла бы моя гордость. А теперь ты принадлежишь мне, ты не можешь, ты не должна меня отвергать, я твой супруг, я имею на тебя все права… Совесть, твоя вера – все требует, чтобы я стал тебе опорой. О, пусть теперь приходят, пусть посмеют оскорбить тебя, когда я держу тебя в своих объятиях! И я знаю свои обязанности, я понимаю, какое бесценное сокровище доверено моим заботам, я ни на шаг не отойду от тебя, моя любовь будет тебя оберегать! Как же мы будем счастливы! Смотри же, как милосерден Господь! После стольких суровых испытаний он посылает нам благо, которого мы так жаждали! Помнишь, как однажды, здесь же, ты жалела о том, что не родилась фермершей, что не можешь избавиться от рабства роскошной жизни и вести под соломенной кровлей существование простой поселянки? Так вот, желание твое сбылось. Ты станешь владычицей в хижине у оврага, ты будешь прогуливаться по лугам со своей белой козочкой. Ты будешь выращивать цветы, ты без страха и сомнений будешь засыпать на груди крестьянина. Дорогая моя Валентина, как же ты будешь прекрасна в широкополой соломенной шляпе, какие крестьянки надевают на сенокос! Как тебе будут повиноваться, как будут тебя обожать в твоем новом жилище! У тебя будет всего лишь один раб, один слуга – это я, но я один буду служить тебе куда более рьяно, чем целый полк челяди. Все тяжелые работы я возьму на себя, а ты, у тебя не будет иных забот, как только украшать мою жизнь и засыпать рядом со мной на ложе из цветов. Впрочем, мы будем достаточно богаты. Я уже удвоил стоимость моих земель, у меня тысяча франков ренты, а у тебя, когда продашь то, что тебе соблаговолили оставить, будет примерно столько же. Мы расширим наши владения. Как расцветут эти земли! Твоя добрая Катрин будет нашей правой рукой. Мы заведем корову, а у нее будет теленок. Итак, радуйся, давай же помечтаем вместе!
– Увы, я слишком сражена горем, – ответила Валентина, – и у меня не хватает сил отвергнуть твои мечты. О, говори, говори еще о нашем счастье! Скажи, что оно теперь не ускользнет от нас! Я так хотела бы в это верить.
– Но почему же ты отказываешься в это верить?
– Не знаю. Вот здесь я ощущаю какую-то тяжесть, она душит меня, – призналась Валентина, кладя руку себе на грудь. – Совесть – да, это она, совесть! Я не заслужила счастья, я не могу, я не должна быть счастливой. Я преступница, я нарушила свою клятву, я забыла Бога, Он должен покарать меня, а не вознаградить.
– Гони прочь эти черные мысли. Бедная моя Валентина, неужели ты допустишь, чтобы горе подтачивало и изнуряло тебя? Почему ты преступница, в чем твоя вина? Разве не сопротивлялась ты достаточно долго? Разве грех не лежит на мне? Разве не искупила ты страданием свой проступок?
– Ты прав, слезы уже давно должны были смыть с моей души всю тяжесть греха! Но, увы, с каждым днем я словно все глубже погружаюсь в пучину, и как знать, не останусь ли я там до конца своих дней… Смогу ли я заслужить прощение Господа? А ты сам, сможешь ли ты любить меня всю жизнь? Будешь ли слепо доверять той, которая однажды уже нарушила свой обет?
– Но, Валентина, есть много чего, что может служить тебе извинением. Подумай, в какое ложное и злосчастное положение тебя поставили. Вспомни своего мужа, который умышленно толкал тебя к гибели; вспомни свою мать, это ведь она в минуту опасности отказалась открыть тебе свои объятия; вспомни старуху маркизу, твою бабушку, которая на смертном одре не нашла иных слов, кроме вот этого «религиозного» напутствия: «Дочь моя, никогда не бери себе в любовники человека неравного с тобой положения».
– Ах, все это правда, – призналась Валентина, мысленно окинув взором свое печальное прошлое. – Все они с неслыханным легкомыслием относились к своему долгу. Лишь я одна, хотя все они меня обвиняли, понимала, как важно исполнять свои обязанности, и надеялась сделать наш брак с де Лансаком взаимным священным обязательством. Но они высмеивали мою простоту, один говорил о деньгах, другая – о чести, третья – о приличиях. Тщеславие и удовольствия – в этом вся мораль их поступков, весь смысл их заповедей; они толкали меня к падению, призывали лишь блюсти приличия. Если бы, бедный мой Бенедикт, ты был не сыном крестьянина, а герцогом или пэром, они подняли бы меня на щит.
– Не приходится сомневаться в этом. Но поэтому не принимай угрозы, подсказанные их глупостью и злобой, за укоры собственной совести.
Когда кукушка на часах прокуковала одиннадцать раз, Бенедикт стал прощаться с Валентиной. Ему удалось ее успокоить, опьянить надеждой, вызвать улыбку на ее устах, но когда он прижал ее к сердцу, когда шепнул: «Прощай!», ее вдруг охватил непонятный ужас.
– А что, если я потеряю тебя? – проговорила она, бледнея. – Мы предвидели все, кроме этого! Ты можешь умереть, Бенедикт, умереть раньше, чем сбудутся наши мечты о счастье!
– Умереть… – задумчиво произнес он, осыпая ее поцелуями. – Разве может умереть человек, который так любит?
Валентина осторожно открыла дверь и на пороге еще раз поцеловала Бенедикта.
– Помнишь, здесь впервые ты поцеловала меня? – шепнул он ей.
– До завтра, – ответила она.
Не успела Валентина подняться в свою комнату, как дикий, леденящий душу крик раздался в саду, затем все смолкло, но крик был так страшен, что разбудил всех на ферме.
Подкравшись к дому, Пьер Блютти увидел свет в спальне жены, но он не знал, что на этот вечер Атенаис уступила ее Валентине. Он отчетливо различил за занавеской две тени – мужчины и женщины. Сомнений больше не оставалось. Напрасно Симонно пытался его успокоить; убедившись в безнадежности своих попыток и боясь быть замешанным в преступлении, он счел за благо удалиться. Блютти видел, как открылась дверь, луч света, проскользнувший в щелку, упал на лицо Бенедикта, и он узнал его; вслед за Бенедиктом вышла женщина, но ее лица Пьер не разглядел, так как Бенедикт обнял женщину и заслонил ее от него своей спиной, но… это могла быть лишь Атенаис. Несчастный ревнивец поставил стоймя вилы как раз в том месте, где Бенедикт, спеша выбраться из сада, перелез через каменную ограду, хранившую еще со вчерашнего дня след его ноги. Он спрыгнул и угодил на острые зубцы вил: два острия пронзили ему грудь, и он упал, обливаясь кровью.
